ручку «bic», которую я ей подарила. Начала обмерять мою голову, мягко касаясь подушечками пальцев висков и лба. Я ощутила ту же приятную дрожь, как и тогда, когда мама приводила меня к портнихе, и я должна была стоять неподвижно, а она, пани Поневерек, так звали мамину портниху, снимала с меня мерку. Сооружала вокруг меня пространство из сантиметров, предполагаемых складок, разрезов, укладывала их руками, обматывала вокруг талии и плеч. Она почти ко мне не прикасалась, но все равно моя кожа судорожно реагировала затаенным легким трепетом наслаждения. Я стоя погружалась в сон.

И теперь Марта повторяла тот же обряд. От смущения, что мне это приятно, я закрыла глаза. У тебя большая голова. У тебя маленькая голова. Я не знаю, что говорила мне Марта.

В ту ночь громыхало во тьме над прудом. Собаки беспокойно заходились лаем, мы просыпались и видели, что, несмотря на дождь, под утро начинает сереть день.

Пруд исчез. В том месте бежал ручей, но более полноводный, сердитый и кипучий. Не было ни затворов, ни мостков, ни железных листов, которыми Р. вчера в отчаянии укреплял берега. Не было ни грациозных тепловатых карпов, ни проворной форели. Пруд сбежал от нас. Поддался уговорам несущейся отовсюду воды, стек вниз по лугу, потом пробрался по кромке леса, через Петно, влился в другую реку и, наконец, в Нысу. Сейчас он уже, наверное, в Клодзко, а может, и дальше. Карпы-аристократы, не привыкшие к таким неожиданным путешествиям, застряли в излучинах рек, либо бурные воды распяли их на затопленных кустах. Пруда нет. Р. ест ботвинью и смотрит в окно. Марта выливает воду из переполненных бочек в водосток. Я машу ей рукой; она отвечает мне и скрывается в своем доме.

После обеда Р. вернулся к теме семьи слизней. Рассказывал, чем занимается хозяин. Ночью ползет среди трав к дороге, делает передышку, а потом сворачивает к человеческому жилью. Там обгладывает у людей в огородах мокрый салат и нежные молодые побеги кабачков. С наслаждением выгрызает в них дыры; не из злорадства — это вид его творчества. Он радуется, что есть дыры и дождь. Но больше всего ему нравится ставший грязью пепел костров. Он барахтается в нем; домой возвращается перепачканный, одурманенный сырым запахом золы. Жена молча его упрекает — она чуть не умерла от волнения.

Вечером мы слушали прогноз погоды — началось наводнение, но мы не боимся воды. Здесь ей неоткуда взяться, разве что с неба. Как и всему прочему.

Мы с Мартой поехали в Новую Руду за гвоздями. Машины ползли медленно, вереницей, одна за другой, потому что из-за паводка обвалился кусок шоссе. На остановке в деревне мы забрали пани Кристю, которая в мужских резиновых сапогах мокла под дождем. Как только она к нам подсела, сразу же их сняла и надела припрятанные в пакете туфли.

Все улочки вдоль реки развезло. Размазанная, подсыхающая грязь доходила до окон первого этажа. Продавцы сушили товар. Хозяйка магазина дешевой одежды развешивала на веревках поношенные вещи, которые за свою тряпичную жизнь уже много чего повидали — переезды, смену шкафов, испорченные стиральные машины, слишком горячие утюги, прибавление в весе хозяев, некоторые даже их смерть, а теперь — ночную разнузданную реку.

На мешках с песком кто-то разложил спортивную обувь — десятки пар одинаковых кроссовок с надписью Nike. Шнурки, как фитильки, свисали до самой воды. Их яркие краски пылали на фоне серых, покрытых грязью стен. Грязь налипла на городских домах до второго этажа.

Пани Кристя поблагодарила нас за услугу и пошла в свою сторону, одергивая кофточку лимонного цвета. Мы остановились за мостом неподалеку от ювелирного магазинчика и покупали огурцы для засола. И тогда к нам подошел сумасшедший, которого все здесь знают: Пророк, Ясновидящий — небритый мужчина в пончо, сделанном из старого одеяла. Он улыбнулся Марте; должно быть, они были знакомы.

— Как дела? — спросил он.

— Все по-старому, — ответила Марта.

Он глянул на нее недоверчиво.

— По-старому?

Мне показалось, что лицо у него сморщилось, как будто он вот-вот расплачется. Марта сказала ему «держись» или что-то вроде того, а он взял с чашки весов огурец, развернулся и ушел.

У этого человека было красивое и экзотическое имя — Лев. Он и внешне похож был на льва.

Отрастил длинные волосы и бороду, поседевшие в одну из суровых зим, — непонятно почему.

Ясновидец Лев жил на пособие по инвалидности. Когда-то, еще в молодости, с ним случилось несчастье: в шахте, где он работал, произошел несчастный случай, и он, как ни трудно в это поверить, пролежал два дня под завалом на глубине почти ста метров, в душной, черной угольной нише, словно в утробе матери, все время, как на грех, в полном сознании, в здравом уме, озаряющем голову фосфоресцирующим ореолом. Был уверен, что умрет, но не умер. Спасатели вытащили шахтера; потом он долго провалялся в больнице. После всех бед Лев целиком отдался жизни, то есть чтению книг, с утра до вечера. Поначалу читал все, что попадало в руки, но со временем его стало тянуть к машинописным, никогда не издававшимся текстам, которые он получал из полулегального книжного магазина в Кракове, рассылающего книги по почте. А там были труды Безант[11] и Блаватской[12], а также Оссовецкий[13] и небрежные записи спиритических сеансов, и какие-то гадания, и индуистско-иудейские каббалистические книги. Таблицы в них напоминали о давно забытых последовательностях, диаграммы пленяли своей глубокой гармонией. Как-то раз он наткнулся на адрес Астрологического общества из Быдгоща и по книжке, которую ему оттуда прислали, за один рождественский вечер научился составлять гороскопы. С той поры уже ничто не доставляло Льву столько радости, как погрузиться с головой в изучение мелких верениц цифр из эфемерид. Случалось, он корпел над ними до утра, а на рассвете ему открывалось будущее. Оно всегда было страшным, мертвым и пустым. В нем никогда не было ни животных, ни людей. Лев видел, как оно зарождается в неосвещенных углах комнат и проникает наружу, на лестничную площадку дома, на газоны перед ним, на улицы и рыночную площадь Новой Руды. Когда по вечерам Лев выходил на короткую прогулку, то соприкасался с ним, оно оставляло на рукавах пальто чужой металлический запах.

По-настоящему ясновидящим Лев стал после того, как умерла жена. Казалось, это она удерживала его внизу, у самой земли, заземляла каждую его мысль, любое ощущение. Была как мощный атмосферный циклон, который клонит к земле дым из трубы и окутывает города зимним смогом. Супруга магическим образом направляла его мысли к очереди в магазине, к свекле в огороде и углю, который надо сбросить в подвал. Мало того, ее голос преследовал ясновидца по всему городу. Она высовывалась из окна, и по дворам неслось:

— Левушка, Лева, Лев! — так что ребятишки задирали головы и повторяли за ней:

— Лев, Лева, Левушка!

Колдунья, да и только.

Поэтому, когда она умерла, вдруг воцарилась тишина, и подавляемые годами картины начали расти в его голове, расползаться, как иней по влажному стеклу, — неожиданно, уцепившись одна за другую, они образовывали цепочки, искусные переплетения, каким-то чудом выстраивались в весьма осмысленные, просто восхитительные узоры. Это, собственно, и было ясновидение.