— Через неделю. Залетит после командировки, — Павел Матвеевич отпивает пива, достает большой клетчатый платок, тщательно вытирает губы.

Елена Дмитриевна ведет свое:

— Сколько ты получил?

Виктор сразу мрачнеет.

— Ну, сколько ты думаешь? Сколько я могу получить! Обычно.

— Гонорар еще не выдавали?

— Нет.

— Мы за квартиру заплатим. Оле я костюмчик купила. Ты бы хоть с гонорара ботинки себе теплые купил, что ли.

У Виктора кривятся губы:

— А, брось ты, мама! Дались тебе ботинки. Прохожу в этих.

— Да ведь разваливаются!

— Ну, и черт с ними! Босиком буду ходить, — Виктор пьет пиво залпом.

— Не приставай ты к нему, — подает голос Павел Матвеевич. — Без тебя разберутся, — и тут же спрашивает: — С квартирой что слышно?

Виктор втягивает воздух через нос; хорошего настроения у него как не бывало. Елена Дмитриевна про квартиру не спрашивает, мало надежды, что он ее получит, а эту, кооперативную, тогда смогут продать, — хоть какие-то деньги появились бы в запасе; да нет, два года уже добивается, все напрасно, нет у него, как теперь говорят, пробивных способностей… Она говорит:

— Я сегодня была в обменном бюро. Узнавала, как что. Практически шансов мало.

Звяканье посуды на кухне смолкло; Ася прислушивается к разговору. Виктор опять неприятно кривит губы:

— Еще бы! Кто поедет в вашу дыру!

— Можно подумать, что у вас столица, — оскорбляется Елена Дмитриевна за свой город; можно подумать, сам Виктор там не жил. И высказывает давнишнее: — Переезжали бы сами к нам. Я бы нянчилась, Ася пошла бы на работу…

У Виктора на лбу появляются красные пятна. Он почти кричит:

— Сколько можно об одном и том же! Не сможем мы вместе жить. Сами болеете, еще Ольку вам!

Он уходит на кухню. У девочки в глазах испуг. Елена Дмитриевна поспешно берет ее на руки. Павел Матвеевич подергивающимися губами нервно шепчет:

— Добилась…

Елена Дмитриевна, не отвечая, рассказывает внучке:

— Жили-были дед и баба. У них была собачка по имени Митрошка, — старается, чтобы голос не дрожал.

Попробовал бы Виктор в прежнее время так поговорить, она бы его осадила, не захотел бы больше, теперь приходится спускать грубости, мириться с его несдержанностью, издерганностью, — ради Оленьки только, любит ее, грубиян чертов, да и можно его понять — станешь издерганным при такой несладкой жизни…

— И был у них кот. Его звали Дорофей. Еще внучка была Аленушка, — придумывает Елена Дмитриевна. Раньше она знала десятки сказок, не надо было и придумывать. Сначала рассказывала Диме, потом — Леониду, потом — Виктору; раскрыв рот, слушал грубиян чертов, после Аллочки все перезабыла.

Павел Матвеевич шарит по карманам, достает пачку «Казбека», но вспоминает, где он, и прячет обратно.

— И вот однажды Аленушка, Митрошка и Дорофей отправились путешествовать.

Девочка слушает, затаив дыхание; головка ее время от времени непроизвольно дергается, по лицу, точно рябь, пробегает судорога.

Ася из кухни зовет ужинать.

— Нет, спасибо, Ася, мы сыты, — отвечает за двоих Павел Матвеевич. Давно замечено: когда он приезжает сюда, то как-то здесь внутренне подбирается, не уходит в свои мысли, как дома, не вскрикивает, держится прямо, говорит здравые вещи — не иначе благотворное действие внучки…

Через час они собираются уезжать. Виктор с дочерью на руках и Ася выходят проводить в прихожую. Автобусная остановка рядом, до нее всего квартал. Павел Матвеевич берет свою палку, Елена Дмитриевна — хозяйственную сумку, в которой привозила кое-какие продукты.

— В субботу не приезжайте, сами приедем, — хмурясь, говорит Виктор.

— Ладно. Смотрите хорошенько за девочкой. До свиданья, Оленька.

Елена Дмитриевна чмокает внучку в щеку. Павел Матвеевич тоже ее целует, улыбается:

— Скажи «деда».

— Де-да! — охотно вторит девочка. Головка ее дергается, она трется щекой о щеку деда.

Елена Дмитриевна вздыхает: что с ним поделаешь — неисправим!

Они выходят на площадку, спускаются вниз. Елена Дмитриевна держит Павла Матвеевича под руку.

Дома они ужинают — чай, хлеб с маслом, сыр. Елена Дмитриевна моет чашки, убирает со стола. Когда она приходит в гостиную, Павел Матвеевич уже сидит на своем обычном месте в кресле напротив телевизора.

— «Время», — сообщает он Елене Дмитриевне.

Она и сама видит, что передают информационную программу «Время». Павел Матвеевич может смотреть что угодно — хоть дойку коров, хоть шахматный клуб — с одинаковой задумчивостью и отрешенностью. Елена Дмитриевна, получая недельную программу, внимательно ее прочитывает и подчеркивает карандашом интересующие ее передачи — на международные темы, фильмы, спектакли. Последние известия она никогда не пропускает, прихватывает и те, что передают по радио, — у них есть транзистор «Океан». И уж никак Елена Дмитриевна не может понять людей, которые обходятся без газет. Столько ведь событий на планете, и у каждого свое эхо, большое или маленькое, — подумать только, что творят мерзавцы в Чили, а эта пальба в Ливане, какой-то фанатизм, бессмысленность, теперь вот Ангола…

Она пододвигает кресло ближе к экрану — у нее близорукость, но очков не носит — пепельницу ставит себе на колени, закуривает; Елена Дмитриевна готова к тому, что преподнесет ей планета… Странно, что Дима не терпит телевизора, да и Леонид — тоже. Когда приезжают, молят: «Выключите вы этот ящик!» Елена Дмитриевна хмурится — опять Ливан, опять стрельба. В Пакистане землетрясение, в какой уж раз за год, Красный Крест помогает, замечательная гуманная организация, были бы свободные деньги, не задумываясь, сделала бы добровольное пожертвование… только где их взять! Забастовка в Японии, идут тысячи незнакомых мужчин и женщин, — хоть бы добились чего хотят, больше бы стало счастливых людей…

Папиросы Елене Дмитриевне как раз хватает до сообщения синоптиков. Она слушает внимательно: как в Мурманске? Дима сейчас там, тепло ли он оделся, неужели опять в своей курточке? В Лениных и Катиных краях метет; как они только живут в таком климате — тьма и бесконечная пурга… За спиной Елены Дмитриевны раздается вздох. Она оборачивается.

— Что ты?

Павел Матвеевич сидит, опустив голову. Отвечает не сразу:

— Так, ничего… Устал что-то.

— Ложись спать.

— Сейчас пойду.

Не от усталости вздыхает, скорее всего от сознания своей беспомощности. Всегда так: насмотрится,