судьба изгоя, чем-то похожая на судьбу моего деда, Баева Ильи Васильевича. Дед по причине раскулачивания жил, где придется, как я, терпел нужду и несправедливость. Я, кажется, шел по следам своего деда. Так решил бог».

Комната, в которой мне предстояло какое-то время проживать, мне сразу не понравилась своей неухоженностью, наличием старой мебели, внушающей брезгливость и отвращение. У стены стоял пыльный стеллаж со старыми газетами и журналами. На стеллаж падал от окна луч света и освещал его, другая часть узкой комнаты была в полумраке, печали и тоске.

Со стеллажа взял старую, потрепанную книгу М. П. Арцыбашева «Санин». Полистал роман. Многих страниц не было. Вырваны. Другие испачканы грязью и кровью. Положил книгу на место. Взглянул в маленькое зеркало, висевшее на стеллаже, покрытое пылью. Взглянул и не узнал себя, своего изможденного лица, измученных глаз от тревог и хлопот. Чувствовал, что моя душа, как и тело, кровоточит от ран и обид, справедливых и несправедливых, через которые пришлось перешагнуть, оставив на сердце незаживающие рубцы.

Присел на кровать. Задумался. Как работать в таком коллективе? Где каждый за себя и все против каждого. Короткая, но ясная мысль, как удар молнии, вошла в мое сознание – следует создать в коллективе нормальные взаимоотношения, но как это сделать, пока не знал.

«Я не настолько большой начальник, чтобы подбирать подчиненных под себя! – подумал я. – Значит, придется работать с теми, кто есть».

Шла необъявленная война с афганским народом, я был вынужден в ней участвовать. Пресечь безрассудство солдат по отношению к мирным гражданам Афганистана я не мог. Устыдить – бесполезно, как и своих подчиненных Саротина и Собина. Что же остается делать? Продать свои убеждения, как продал их Исав за чечевичную похлебку, или четко требовать уставных отношений с подчиненными и превратить убеждения в стержень борьбы с явным врагом, кто поднял на нас руку, вооруженную автоматом? Выбор я сделал и стал успокаиваться. Мой взгляд упал на небольшую картину, висевшую рядом с дверью, изображающую драму в пустыне. На верблюжьей тропе бездыханно лежал молодой, красивый человек в богатом халате со следами крови на лице, а на его теле кровоточили ножевые раны, их было много, кровь из ран сочилась прямо на песок. Рядом с молодым человеком – старик, он склонился над смертельно раненным, должно быть, сыном. Глаза старика безумные и страшные от горя. Он, кажется, хотел приподнять раненого, но понял, что молодой человек умер, и оцепенел от ужаса. Мир в душе старика распался. В душе не стало веры в справедливость. Он был в одном шаге от смерти.

Картина заинтересовала меня.

«Что же все-таки здесь произошло? – спросил я себя. – Не картина художника, а загадка с множеством вопросов».

Караван из двугорбых верблюдов остановился в пути, где нет ничего – ни воды для людей и верблюдов, ни тенистых деревьев от жары. Что же случилось с молодым человеком в богато убранном халате? Кто его ранил и за что? Ограбление в пустыни? Не похоже. Следов ограбления нет и рядом нет грабителей. Что произошло?

Я внимательно и пристально всматривался в картину, пытаясь лучше понять оригинальность ее построения. К седлам верблюдов привязаны многочисленные вьюки. Они не тронуты. Стало быть, ограбления не было, так что тогда произошло? Кругом песок и палящие лучи солнца. Казалось, что я вот-вот постигну тайный смысл неизвестного художника, но тайна, как скользкий песок, исчезала сквозь пальцы. Мало что мог подсказать обезумевший от горя молчаливый старик с неописуемой тоской в глазах. Над стариком кружились мощные грифы, а он даже не смотрел на них, словно не замечал надвигающейся опасности, исходящей от этих прожорливых, когтистых хищников. Уста старика по-прежнему были плотно сжаты.

– Чтобы понять сердцем эту картину, нужно хорошо знать Афганистан, его обычаи, проблемы и беды! – подумал я о картине художника. – Она несет в себе какие-то тайны и проклятия, по-видимому, именно от этого никак не дается разгадка трагедии в песках Афганистана.

Я привстал с кровати, подошел ближе к картине, и луч дневного света, который я загораживал, неожиданно упал на одинокого путника, поспешно удаляющегося прочь с места преступления. «Может быть, разгадка картины кроется в этом человеке?» – подумал я. Человек невзрачного вида оглянулся назад, и наши глаза встретились. Я зажмурился от его взгляда убийцы, от чужих глаз по телу прошелся холод, словно убийца был где-то здесь, рядом со мной и только что вышел из моей комнаты. Вновь пристально стал всматриваться в след удаляющегося путника. След был… кровавый. Мелькнула мысль: «Снова на моем пути повстречались верблюды». В Кабуле увидел у нищего в руках отрубленную голову верблюда, что надолго выбило меня из колеи. Понял, увидеть наяву или на картине верблюдов – верный признак того, что пора собираться в дорогу. Так ли будет на этот раз?

Снова присел на кровать, поставив картину под луч света, идущего из окна. Неожиданно обнаружил, что караван ожил, зашевелился, раздались перезвоны усталых колокольчиков, подвешенных к шеям верблюдов, а след удаляющегося путника весь в крови. Человек, кажется, двигался через силу, волочил ногу, оставляя на песке кровь. Лицо искажено судорогой, без единой кровинки, бледное, как полотно.

Наказания без вины не бывает, – так сказал еще блаженный Августин. Немного воображения – и хитросплетенные мотивы картины стали доступны для понимания. Убийство на религиозной почве? Такое возможно? Почему нет? Вспомнил историю со старухой, рассказанную моим дедом, Баевым Ильей Васильевичем. Старуха торопится, падает с охапкой дров, чтобы бросить ее к ногам «злодея» веры христианской в костер мученика.

Он обращается к палачу: «Пропусти старуху! Разве ты не видишь ее горячую веру? Пусть Бог увидит жертву ее усердия!»

Возможно, что такой жертвой усердия стала месть, зависть или что-то еще, подтолкнувшее убийцу нанести удар возмездия по своей жертве вдали от цивилизации, в пустыне, но и сам убийца, по-видимому, недооценил силу противника, истекает кровью, вряд ли сможет самостоятельно выбраться из пустыни, где нет ничего, кроме песка.

«Картину надо куда-то убрать! – подумал я. – Она мешает думать, работать, отвлекает своей таинственностью и пролитой кровью».

Позвал переводчика.

– Дарю вам эту картину! – сказал я ему. – Она мне не нужна!

– Так и хочется протереть глаза и спросить, правда ли то, что вы сказали? Этой картине цены нет! – с присущим азиатским многословием ответил переводчик.

– Берите, берите! – сказал я настойчиво. – Вижу, что вам картина нравится. Берите.

– Извините, Геннадий Петрович, но большей нелепости я не встречал. Вы дарите целое состояние и, кажется, даже не знаете кому.

– Почему же «не знаю», хорошо знаю. Ваше имя Хаким.

Переводчик оторопел от моего ответа. Его лицо выражало азиатскую покорность, доведенную до умиления.

Переводчик Хаким подхватил картину за веревку, на которой она висела, ушел. Под окном ходил взад- вперед часовой охраны «Мусомяки» из бригады Михаила Шатина и напевал вальс «Амурские волны»:

Солдат охраны пел хорошо, от души. Чувствовалось, что он скучает по дому, семье, России.

Песня, услышанная далеко от родного дома, запала в душу, и тревога, возникшая от просмотра картины, ушла прочь. Все мысли переключились на работу. С чего начать? Пригласил для беседы майора Саротина Льва Яковлевича, спросил:

– Вы, Лев Яковлевич, прибыли в Афганистан добровольцем или по приказу?

– Я – доброволец! – последовал короткий ответ. – Решил испытать себя чужбиной. Хотя признаюсь, что такое решение далось не сразу. Уж слишком негативное влияние оказывают «грузы-200». Это, как вы знаете, гробы с останками военнослужащих. Порой там ничего нет, а гроб запаян. Очень тяжело в таких случаях родителям убитых солдат и офицеров. Они даже не могут взглянуть в последний раз на сына. Как