самом даже начертании букв, до их малейших черточек и хвостиков. Появляется утверждение, что значительнейшие части истины сушествуют в виде устного предания, не общеизвестного, а тайного. При этой идее религиозная истина уже не общедоступна, а составляет достояние лишь избранной части народа. Нет, конечно, сомнения, что у израильского народа, как у каждого другого, существовало немало преданий, было то, что называется ныне фольклором — груда излюбленных народом остатков целого ряда исторических религиозных влияний, в большинстве языческих, времен, быть может, еще авраамовских, и тем более египетских, времен влияний палестинского язычества и т. д. Быть может, в том числе были и чистые предания Авраама, Моисея и т. д., но, без сомнения, уже искаженные устными передачами, перемешанные с языческими добавлениями — словом, то, что мы видим у всех народов. Но истинная вера Моисеева, так же как и ныне делает христианская Церковь, не признавала этого фольклора источником религиозных истин, а боролась с ним. Усиленное стремление к тому, чтобы народ знал писаное Откровение, и было выражением желания предохранить Израиль от смешивания своего фольклора с Откровением Божественным.
В послевавилонский период не в среде только “каббалистов” в нынешнем смысле, а в среде всех вообще учителей Израиля является, наоборот, искание в предании истинного смысла Закона. Является учение о том, будто бы Моисей во время сорокадневного пребывания на Синае слышал множество Божественных истин, которые открыл немногим, именно старейшинам, и будто бы эти истины передавались затем устно из рода в род. Это учение быстро стало официально еврейским. Известный защитник Талмуда (не Каббалы, а Талмуда) Карл Фишер говорит: “Мишна, по еврейскому вероучению, содержит в себе те законы, которые Бог дал Моисею устно на горе Синае”. Очень рано, после пленения и в первые столетия по Рождестве Христовом, явилось даже запрещение письменно хранить толкования Закона, которые надлежало хранить лишь в памяти и передавать устно.
Вследствие этого-то теперь ученые и не в состоянии разобраться в том, насколько подлинны основные части Талмуда (как та же Мишна) и насколько представляют редакцию VI века, когда наконец Талмуд был записан. Все эти черты таинственности доктрины, каких-то оттенков эзотеризма стали общи всему учительству евреев после вавилонского периода, одинаково талмудистам и “каббалистам”. Лишь позднее происходит разделение явного талмудического учения и тайного “каббалистического”.
Самое слово “каббала”, то есть предание, явилось очень рано и широко применялось учителями Талмуда, таннаимами первого периода и амораимами второго периода. “Галаха (то есть 'закон'), — говорит Карпп, — делала то же самое, что позднее сделала Каббала. Для своего узаконения она опирается, как только может, на слова, буквы, точки Священного Писания, а когда все эти уловки диалектики не достаточны, она разрубает гордиев узел безапелляционным словом Каббала, то есть полученное устно Предание, восходящее к Моисею, а им полученное из уст Божиих”.
Что касается произвольного оперирования текстом Писания, оно чрезвычайно облегчалось тем, что в еврейской азбуке были только согласные буквы, вокализация же ее посредством точек и других знаков произведена лишь очень поздно, в VI веке по Р. X. так называемыми масоретами. До этого лишь учебное предание сообщало, какие гласные должно подставлять в различных словах, и понятно, что произвольной подменой гласных можно было совершенно изменять смысл слов.
Отсутствие литературных документов первых трех столетий после пленения делает невозможным точно констатировать даты этого превращения Моисеевых понятий. По преданию известно лишь, что книги были, но от них либо ничего не осталось, либо остались отрывочные цитаты в более поздних сочинениях. Но общий дух перемены виден уже в эпоху Гиллела.
Уже сам Гиллел, в I веке до Р. X., установил семь толковательных приемов Священного Писания. Впоследствии число приемов разрослось до тринадцати (II век по Р. X.) и в III веке — до тридцати двух. Знаменитейший учитель рабби Акиба в II веке по Р. X. усвоил от еще ранее жившего своего учителя Наума Гимзо самую ухищренную систему толкования Писания. По его учению, в Торе ничего нет лишнего. Все существенно. Каждое слово, каждый слог, каждая буква и каждая частичка буквы — все имеет тайный смысл. Он толковал все грамматические особенности языка Библии, говорит Переферкович, союзы, указательные местоимения, члены, личные местоимения, суффиксы, всюду находя скрытые намеки. И толковательная деятельность рабби Акибы возбуждала общий восторг. Ученый мир признал, что он своей системой открыл новые пути и “доставил точку опоры устному учению”. Это устное учение, якобы Моисееве предание, существовало уже в полном разгаре, но не имело опоры в Писании. Казуисты Наум Гимзо и рабби Акиба (и, без сомнения, еще до Наума Гимзо жившие мудрецы Израиля) дали точку опоры. Рабби Акибу современники и потомки поставили в некоторых отношениях даже выше Моисея. Они признавали, что Моисеев закон (тайный) мог бы быть забыт, если бы не гениальность рабби Акибы. Говорили, что даже сам Моисей не знал многих законов. данных ему Богом и возвещенных Израилю рабби Акибою. Легенда говорит, что Моисей недоумевал, зачем на буквах Торы поставлены венчики, и спрашивал об этом у Господа. Бог ему объяснил, что через много поколений после него, Моисея, будет рабби Акиба, который из этих венчиков выведет неизвестные дотоле законы.
Истолкование Священного Писания посредством расшифровки не составляет особенности нынешней Каббалы, а началось в очень древние времена. Этих способов вообще известно несколько: 1) цируфа, или темура; 2) нотарикон; 3) гематрия. Когда они возникли, как развивались — неизвестно вследствие тайны, которая начала окружать учение с вавилонского пленения. Но один из способов цируфы — атбаш встречается в вавилонском Талмуде. В атбаше расшифровка достигается таким ключом: первая буква азбуки считается последней, вторая — предпоследней, третья с начала — третьей с конца и т. д. Соответственно с этим подставляются буквы, и текст расшифровывается. Конечно, может случиться, что никакого смысла в результате не получается. Но на такой случай есть другие системы, есть подстановка гласных, есть разъяснение формы букв и отдельных их частей, есть, наконец, аллегорическое изъяснение. Адольф Франк приводит любопытный образчик безграничного произвола этого псевдоаллегорического толкования. В I книге Бытия, гл. XXXVI, ст. 31 и следующих, повествуется о потомстве Исава в Едоме с перечислением этих царей, причем говорится, что Бела царствовал и умер, Иовав царствовал и умер, Хушаи царствовал и умер и т. д.; всего семь потомков Исава. Рассказ чисто исторический, ясный и простой. Но толкователи утверждают, что это есть не что иное, как аллегорическое сообщение о семи мирах, бывших сотворенными раньше нашего и один за другим погибавших. Конечно, таким способом можно и Библии, и любой книге приписать аллегорическое откровение о чем угодно, от великого до смешного.
Вопрос, однако, в том, для чего понадобились все эти ухищрения?
Подчиняясь обаянию вавилонской цивилизации, охватываемые широтою языческой 4^илософии Востока, которая давила даже на умы греков, евреи, однако, твердо держались предвзятой мысли, что все эти истины должны быть и у Моисея, а так как их у него невозможно было отыскать прямо, то и явилось искусственное их выявление путем аллегории, символа, толкования, расшифровки, и создалось навязывание Торе совершенно чуждого ей языческого миросозерцания.
У евреев, постигнутых полным разгромом их царств и потерей политической самостоятельности, во времена вавилонского пленения произошло крайнее напряжение национально-патриотического чувства, и — после потери всех государственных атрибутов их народности — для них тем дороже стал Закон. Это единственное, что у них еще оставалось, единственный центр и палладиум народности. При потере независимости, при потрясении социальных слоев — княжеских, левитских — охрана Торы стала общим патриотическим лозунгом. Утрачивая под натиском инородной мысли и веры действительную связь с духом Моисеевой и пророческой религии, евреи, однако, хранили Закон и всяческими ухищрениями старались убедить себя и других, что все новое, ими усваиваемое, находится в нем. Казуистика талмудическая и каббалистическая становились необходимым орудием национального самосохранения. В этом отношении то движение, которое создало собственно Талмуд как толкование Закона, и то. которое создало Каббалу как философию и мистику, не расходились между собою, не были строго разделены, не отрицали одно другое, были одинаково патриотичны. Но между ними была и глубокая разница, вследствие которой движение талмудическое могло развиваться открыто, тогда как движение каббалистическое должно было скрываться под покровом глубокой тайны.
Древнейшее после пленения движение мысли, нам известное в последних столетиях перед Рождеством Христовым, характеризовалось борьбой между партией священнической — саддукейской — и партией фарисейской, так сказать, народно-интеллигентской. Первая стояла на очень консервативном и лишенном всякой духовности сохранении Торы, какова она есть. Фарисейство было в своем роде прогрессивным, хотя
