радовались — «братушки». Болгария была несравненно более славянской, чем Россия. Речь людей, вывески на улицах трогали что-то корневое, может быть, генетическую память. Особенно вывески с твердым знаком в конце слов.
Она привезла манеру говорить «мерси» (Болгария поголовно говорила «мерси»), надолго загар, много воспоминаний и несколько рисованных от руки карт страны: каждый новый знакомый набрасывал для нее маршрут, который бы позволил все увидеть. При этом точно очерчивались контуры болгарской земли, а расстояния между городами были указаны с погрешностью всего в три — пять километров. Очень уютно иметь маленькую родину, которую легко объять сердцем и понять.
К понедельнику остались сонливость и рассеянность. Кибрит знала наперед, что кашель продержится еще с неделю, но будет донимать больше по ночам. И поехала на работу. Если устанет — помогут.
Она легко уживалась в мужском коллективе НТО. С женщинами ладила туже, хотя когда-то ой какой была оголтелой мужененавистницей — ни одной феминистке не снилось. Причина крылась в том, что в детстве уж слишком донимали ее мальчишки — дергали за косы, толкались, дразнили. Это было форменное бедствие, ей буквально не давали прохода. Лет до двенадцати пышно цвела мечта: сложить мальчишек в кучу и прихлопнуть насмерть! После она уразумела, что их террор — деформированное выражение интереса. Она попросту нравилась. Но отголоски мечты держались еще некоторое время. А потом вдруг все стерлось, мальчишки оказались такие же люди, с ними стало весело и просто. Исключая Пал Палыча, в отношениях с которым существовал особый подтекст.
Она вяло занималась графологической экспертизой, прислушиваясь к телу — не настигнет ли предательская ломота в костях, означавшая запрещенную болезнь. Постепенно начала вникать в смысл записки, задумалась над словом «попрежнему». Так полагалось раньше: «повидимому, попрежнему, попустому» — слитно. Это повлекло два мелких открытия: что автор был грамотен и на возрасте.
Когда Пал Палыч появился в лаборатории, Кибрит не сразу и разобрала, чего он хочет.
— Погоди. Излагай потолковее.
Он почесал переносицу, покосился, не слышит ли кто.
— Просьба довольно нахальная… Короче, я дам тебе человека. Без имени. Без биографии. У которого единственная задача — скрыть свое подлинное лицо. Ты вооружишься всеми чудесами криминалистики — и ты скажешь мне, кто он такой!
— Пал Палыч, ты в уме?
— M-м, вопрос дискуссионный.
— Значит, я получаю некий организм, произвожу какой-нибудь спектральный анализ и сообщаю: это Женя Жучкин с Малой Бронной?
— Примерно.
— Вообще, у вас с Шуриком наблюдались иждивенческие тенденции. Но чтобы до такой степени!
Без имени, без биографии. Очевидно, тот же бродяга — дошло до нее.
— А где обещанная фотография?
— У меня, но толку чуть. Он уже плетет новую легенду. С ним можно биться до скончания века!
— Но ты предлагаешь мне работать на пустом месте!
— Какое же пустое? Он прожил целую жизнь! Как существовал? Что делал? Ведь следы этого в нем есть. Например, говорит, что годами пьянствовал. А если у него печень новорожденного младенца?
— Признайся, в чем ты его подозреваешь?
— Думаю, самая крупная фигура из тех, с кем я сталкивался. — И добавил, сам изумленный: — Я его ненавижу…
— Павел, окстись!
Ну почему именно сегодня? Что за спех? Голова тупая, ни пол мыслишки не брезжит. Надо сказать, что не могу, что он обрушивает на меня дикую задачу. Ничего я не в силах изобрести. Да, так и скажу.
Но тут в ней испугалась женщина. Обмануть его веру? Оттолкнуть? Сколько в его нежности профессионального восхищения и сколько мужского?
— Сигареты есть?
Редко-редко Кибрит курила. Только при выездах на тяжелые происшествия. Кое-какая закалка была, душа уже не пятилась в панике от крови, от злодейства. Но вид зарубленной топором девушки все равно потрясал, и тут сигарета отвлекала. В горле першит. Проклятая простуда. Лечь бы сейчас, укрыться, свернуться в комочек. А Пал Палыч смирненько сидит, считает, что я мозгую насчет бродяги.
Она старательно затушила окурок.
— Попытаюсь что-нибудь наскрести. В чем его взяли? — спросила наобум.
— Кепка, сапоги. Куртка вроде ватника.
— Стеганая?
Стеганая. Стежки заглублены. Туда набивается грязь. Пыль. На куртке бывают пятна. Карманы есть.
Ну и что? Ворот есть, пуговицы есть. Рукава… Лечь на правый бок, под одеялом тепло, пластырь между лопаток не мешает, если не двигаться… Кепка, куртка, сапоги. Куртка. Пыль.
— Как криминалист люблю пыль, — сонно забубнила она. — Сохраняется в одежде, сколько ни чисти. Есть вещества с точной географией. Есть профессиональная пыль — алюминиевая, цементная, это — просто как справка с работы.
Да, но бродяга-то не работал — внутренне возразила себе.
— Если шатался по стране, то микроспоры местных растений — наверняка.
— Правильно, Зиночка, давай!
Сама себя загоняю в ловушку. Спросил бы он лучше про мое здоровье…
— А как у него со здоровьем?
— На вид — бык.
Знаменский прищурился, и Федотов-Лепко материализовался на фоне лабораторных шкафов. Литые плечи, грудь культуриста, лицо славянского склада, обманчиво открытое, обманчиво мягкое, без морщин, светлые волосы скрадывают первую седину. Обманчиво простецкие манеры, в середке холодная пружина, заведенная до предела. Знаменский коротко обрисовал.
— Бык, — повторила она. — Но бывают легкие аномалии. Связано с детством в горах, с химическим составом воды. Тут особенности ногтей, зубов, отклонения в деятельности желез… Он у тебя стриженый?
— Нет.
— Когда на производстве есть хлор, медь, кислоты, появляются микроскопические изменения в цвете волос. Пусть подарит прядь.
Опять я сбилась на производство.
— Зиночка, не хочется в открытую… Ладно, пошлю парикмахера, какую-нибудь медицинскую комиссию.
— Принесешь мне образцы его почерка.
Что бы еще? Еще…
— О! Дам тебе одного анатома. У него потрясающие таблицы по группам профессий. Он доказывает, что всякое занятие определенным образом влияет на мускулатуру, характер биотоков и нервные рефлексы.
— Если тебе удастся — твой раб навеки!
А если я сяду в лужу? То есть я запросто сяду в лужу!
Кушетка, обтянутая клеенкой, белые стены, белый же стол. Три массивных кресла и пальма в кадке.
Курносый врач немногим старше Томина вернул ему удостоверение МУРа.
— Меня интересует пациент, который был доставлен к вам 12 декабря с вокзала.
— Пациент невменяем. Что бы он ни натворил, пока он только больной.
— Расскажите, как он тут появился, как себя ведет — все по порядку. Я очень любопытен.
— Это свидетельствует о слабости тормозных процессов.
— Прискорбно слышать.
— Больного привезли в мое дежурство. Полная и, видимо, внезапная потеря памяти. Вначале он был дезориентирован — не понимал, где находится, кто перед ним. С большим трудом мы купировали приступ. Теперь пациент разбирается в обстановке и в общих чертах осознает свое положение. Что касается прошлого — абсолютный провал. Не удалось вернуть ему даже профессиональные навыки.
— Мне надо его увидеть.
— Палата сейчас на прогулке.
— Нет, не издали. Вот так, — Томин решительно отмерил рукой расстояние. — Более того, я должен его осмотреть. Еще более того — я должен с ним поговорить.
— Исключено! Никаких допросов!
— Доктор, мне позарез!
Тот непреклонен.
— Идея: допроса не будет! Представьте меня как врача. Светило психиатрии проездом из Москвы в Париж, а?
Томин упарился, пока переупрямил его и получил халат. Врач появился в сопровождении невзрачного мужичка, тонкого в кости, с оттопыренными ушами. Он был бы комичен, если б не потерянные, тоскливые собачьи глаза.
Кого только Томин не перешерстил, рыская по стране за Федотовым. Его не оказалось среди погибших, подобранных «скорой помощью», задержанных милицией. По условию можно бы поставить точку. Но на беду Томина занесло в Курск и, чая дополнительных подробностей, он навестил Варвару Дмитриевну. Каким-то образом пережитое в Москве разочарование не погубило в ней надежду. Напротив — она горела и светилась, как свечечка, и все твердила: «Вот Петя сыщется». Ну и двинул Томин кружить по городам и весям, ругая себя за впечатлительность.
Вдруг да этот?
— Мой коллега, — сказал врач. — Большой специалист м-м… в своей области.
— Как мы себя чувствуем? — осведомился коллега, копируя врачебную ласковость.
— Ничего…
