Мы торопились поскорее вылететь на фронт, но задерживала погода. Шел март, а зима словно взбесилась и никак не хотела уступить весне. Но вот ударили морозцы, небо расчистилось, показалось солнце. Мы взлетели и взяли курс на Саратов.

Ничто не предвещало беды, скорее наоборот, было как-то по-праздничному радостно — и ясное голубое небо, и боевые друзья крылом к крылу.

Вот показался и Саратов. Мы должны сесть на аэродроме «Разбойщина». Горючее из-за дальности полета на пределе, на второй круг уходить опасно, а потому нужно было, как только сел, быстрее отрулить, освободить посадочную полосу. Вдруг кто-то замешкался и идущий следом за ним летчик пошел на второй круг. Мотор обрезал, машина зависла и с креном рухнула на землю… Погиб младший лейтенант Пивоваров. Мы все были потрясены гибелью товарища. Сажали свои самолеты, кто где попало. Я много видела смертей на войне, но здесь, в глубоком тылу, когда забылась, хотя и на короткое время, война, видеть гибель товарища было тяжко…

Только что, сегодня утром, в столовой за завтраком мы сидели с ним за одним столом и он, приглаживая светлые волосы, падавшие на высокий лоб, и скосив синий-синий глаз в мою сторону, говорил, обращаясь к летчику Соколову:

— Володя, ты не знаешь, кому Егорова будет отдавать свои сто граммов водки за боевой вылет?

— Я буду ставить свою стопку на аэродроме у «Т», чтобы ты и другие любители Бахуса на запах возвращались домой, на свой аэродром, а не блудили и не садились, где кому вздумается.

Ну, зачем я так грубо с ним разговаривала, ругала я себя, зачем? Какое-то сидит во мне второе «я». Это второе «я» совсем меня не слушается. Первое зачастую молчит, а второе — так и лезет на рожон. Когда-то брат мне говорил, что у меня «партизанский» характер. Может быть и партизанский, но я его стараюсь утихомирить, хотя не всегда мне это удается. Вот и сегодня сорвалась и казню себя ужасно…

Второй отрезок нашего пути — Саратов-Борисоглебск — короче первого, пролетели быстро. Однако, что это? Вижу — на моей машине не выпускается левое колесо… Весь полк приземлился, а я кружу над аэродромом, на разных режимах полета стараюсь выпустить заевшую стойку, но не удается. С опаской поглядываю на бензометр: горючее скоро кончится. Последний раз пытаюсь энергичным пилотированием заставить открыться створку шасси. Все напрасно. С земли по радио мне уже приказывают садиться на «брюхо». Жалко новенький самолет. И я принимаю решение совершить посадку на одно правое колесо.

Захожу на посадку. Перед самым приземлением осторожно накреняю машину в сторону выпущенного колеса. Самолет мягко касается земли и с правым кренчиком бежит по полосе аэродрома. Стараюсь удержать штурмовик в этом положении, как можно дольше. Но скорость уменьшается, машина уже не слушается рулей, крен постепенно гаснет, и вот, описав полукруг, очертя землю левым крылом и винтом, «ил» замирает — кончилось горючее…

Народу собралось вокруг машины видимо-невидимо, а я сижу в кабине с закрытым колпаком в каком- то оцепенении. Пот льет по лицу, спине, руки мокрые… На крыло самолета вспрыгнул капитан Карев.

— Вылезай, что сидишь? Хотел тебя с цветами встретить, да в Борисоглебске даже цветочных магазинов нет. Считай, букет за мной!

Я спустилась на землю и первым увидела перед собой преподавателя аэродинамики Херсонской авиашколы. Оказывается, мою «альма-матер» эвакуировали в Борисоглебск и объединили со здешним истребительным училищем, где до войны учились: Виктор Кутов, Лука Муравицкий и другие метростроевцы.

В этот день механики заменили винт, выправили и закрасили крыло, и мой Ил-2 стоял в ряду со всеми самолетами полка, ничем от других не отличаясь.

Наутро мы летели дальше, к фронту. Дозаправились бензином в Тихорецкой и взяли курс на конечный пункт нашего маршрута — Тимашевскую в распоряжение 230-й штурмовой авиационной дивизии, 4-ой воздушной армии. В ту самую Тимашевскую на Кубани, где жила мать, проводившая на фронт девять своих сыновей. Не одного, не двух и не трех, а девять! — Александра, Николая, Василия, Филиппа, Федора, Ивана, Илью, Павла и самого младшенького — Сашу, родившегося в 1923 году и ставшего в 1943 Героем Советского Союза посмертно. Никто из сыновей не вернулся домой…

Штаб нашего полка был уже на месте и загодя приготовил нам жилье в школе. Всем остальным нас обеспечивало БАО — батальон аэродромного обслуживания.

Меня поселили в домике, недалеко от школы, где жили летчики у славной молодой женщины — хозяйки дома, муж которой был на фронте.

Доктор Козловский постарался, как всегда, организовать баню. Теперь баня была не в развалюхе какой-то. Приехал большой автофургон, встал около речки, набрал воды, нагрел и пошли туда желающие париться, строго соблюдая очередность, установленную начальником штаба полка и доктором.

В строй нас вводили недолго. Изучили пилоты район боевых действий, познакомились с разведанными и, как любил говорить замкомэск второй эскадрильи Паша Усов, «поехали».

И вот новый начальник штаба полка капитан Яшкин, назначенный к нам вместо убывшего капитана Белова, собрал в штабной землянке весь летный состав для доклада боевой обстановки на нашем участке фронта.

Вначале он доложил нам, что прибыл из академии, не закончив ее, а до этого был заместителем начальника штаба 366-го скоростного бомбардировочного полка. До войны Яшкин служил младшим командиром, а вообще-то он был из потомственных питерских рабочих. Отец его работал на заводе «Красный гвоздильщик» и погиб в блокаду. При этих словах Яшкин одной рукой, пальцами начал причесывать светлые непокорные волосы, а другой вытер на щеке слезу из ясных голубых глаз…

Бывает так в природе, подумала я, день ясный, солнечный и вдруг, откуда ни возьмись, темная тучка…

— Я тоже на «Красном гвоздильщике» начинал свою трудовую деятельность. Сестра Анастасия на фронте — медсестрой, — доверительно закончил Леонид Алексеевич. Затем он встал из-за стола, одернул гимнастерку, как бы стряхивая тяжелые воспоминания, поправил ремень, на нем кобуру с пистолетом, принял строевой вид и начал свой доклад. Приведу его.

Весна сорок третьего года принесла на Кубань дыхание победы. Вместе с первой капелью, с первым теплом в Краснодар пришло освобождение. Над столицей края вновь реет алый стяг. Развивая наступление на юге, наши войска очистили от фашистской нечисти советскую землю. Они продвинулись вперед на сотни километров и освободили многие районы Северного Кавказа, Ростовской области, часть Украины и вышли к Азовскому морю. Чтобы как-то выровнять положение, для поддержки своих войск с воздуха гитлеровское командование сосредоточило на аэродромах Крыма и Тамани около тысячи самолетов 4-го воздушного флота и около двухсот бомбардировщиков, базировавшихся в Донбассе. Наше командование не осталось в долгу и также перебросило на Кубань из своего резерва три авиационных корпуса. Вместе с находившимися здесь 4-й воздушной армией и 5-й, авиация Черноморского флота и две дивизии авиации дальнего действия. Такого еще не знала военная история. На относительно небольшом участке сконцентрировались небывало крупные авиационные силы обеих сторон. В воздухе развернулось одно из крупнейших сражений второй мировой войны…

Немцы еще носят траур по погибшим у стен Сталинграда, а наша армия, воодушевленная этой победой, продолжает гнать фашистские орды на всех участках фронтов от Ленинграда до Кавказа. Планы захвата кавказской нефти, овладения побережьем Черного моря и его портами окончились для гитлеровцев их полным разгромом и бегством с Северного Кавказа в сторону Ростова и Таманского полуострова. Теперь, опасаясь прорыва советских войск, противник построил от Новороссийска до Темрюка мощный оборонительный рубеж.

Там железобетонные доты, дзоты, противотанковые и противопехотные укрепления, траншеи с ходами сообщения, густые минные поля, большое количество полевой, зенитной артиллерии. За обилие водных преград эту сильно укрепленную позицию гитлеровцы назвали Голубой линией. Она, по их замыслу, должна прикрыть отход войск в Крым.