Однажды мы двое суток не получали питьевой воды. Лето. Жара и духота в вагоне. Во рту вместо слюны что-то клейкое. Ощущение, что распух язык. Говорить и есть не хочется. В мыслях всего два слова: «Воды, пить! Воды, пить!»

У нас в вагоне умирают грудные дети и больные старухи. Хоронят на малых станциях в тёмное время. Мелкие могилы копают мужчины из других вагонов. Землю заставляют выравнивать. На могиле ни холмика, ни креста. Такая же картина и в других вагонах.

Наконец-то, прибыли в город Кизил, Молотовской (Пермской) области. Выходим из вагонов, а на ногах еле держимся. Они дрожат и подкашиваются. Кое-как доплелись до зоны. Хорошо, что она от места разгрузки в полутора-двух километрах.

Несколько стандартных двухэтажных бревенчатых домов и один барак ограждены высоким забором. По периметру забора с обеих сторон запретные зоны, ограждённые колючей проволокой. Вышки с часовыми. Одни ворота с караулкой и проходной. Всё по нормам ГУЛАГа.

Раньше в этих домах были семейные общежития для шахтёров, а в бараке — общая кухня, прачечная и баня. Людей куда-то переселили, а отдельно и компактно расположенный посёлок превратили в ПФЛ. В домах установили двухъярусные нары, в бараке на кухне — котлы. Вместо расширенной прачечной сделали столовую и сохранили баню. Дощатые туалеты, каждый на множество очков, между домами.

Женщин с детьми и нас разместили в одном из домов. В остальных — мужской контингент. Утренние и вечерние поверки, «шмоны». Порядки как повсюду в ГУЛАГе, но через несколько дней «женско-детский коллектив» перебросили поближе к Березнякам в совхоз.

Разместили в двух отдельно стоящих бараках, ограждённых дощатым забором с колючей проволокой, «запретками» и вышками для часовых. Третий барак за зоной для охраны. В бараках одноярусный сплошной настил. Женщины сразу же стали кто чем может отгораживать свои семейные «закутки». Мы как всегда втроём. Свой угол отгородили, соединив и подвесив на верёвке две треугольные плащпалатки.

На другой день погнали на продёргивание и прополку морковки. Появилось «дополнительное питание». Тяпки работники совхоза выдавали при выходе бригады из зоны по счёту. И также по счету принимали по возвращении. Изо дня в день работа в поле.

Невдалеке от места полевых работ была железнодорожная станция и я предложил ребятам бежать. По нашим предположениям нет ничего проще. Бригаду в 10–15 человек на работу сопровождает один конвоир. Во время работы он либо греется на солнышке, либо прячется в тени. Подойти к нему и оглушить тяпкой — дело «плёвое». Винтовку спрятать или куда-нибудь забросить и — на станцию. А дальше — как повезет.

Стали готовиться к побегу, но проболтались своим приятелям-сверстникам. Те — матерям и кто-то донёс охране. На очередном разводе нас отделяют от бригады. При обыске в караулке обнаруживают, что мы одеты не по сезону (почти весь запас одежды с нами), да и многовато в сумочках продуктов. Попались с поличным и отпираться было бесполезно.

Вломили мне с Андреем по разочку «под дых», а Коле досталось побольше. Уж очень не понравилось его лицо начальнику охраны — на одной щеке глубокий шрам от подковы. Затем всех троих поставили в запретку, а часовому приказали: «Шелохнутся — стреляй».

Обычная практика в ГУЛАГе: ставят заключённого в запретную зону, часовой его пристреливает как «при попытке к бегству» и получает либо денежное вознаграждение, либо краткосрочный отпуск. Об этом мы знали, но не было страха, а только отрешённость, безразличие.

Часа через три или четыре, когда мы уже с трудом держались на ногах, нас вывели из запретки и отпустили в барак. И тут мой тёзка набросился на меня с упрёками и угрозами: «Это твоя затея. Ты во всём виноват. На следующем допросе расскажу, как ты предложил расправиться с часовым».

Но нас на следующий день отправили назад в Кизил в лагерь для взрослых. Позднее мы поняли, что наша затея имела мало шансов на успех. Мы не были адаптированы к местным условиям, а наша полугражданская одежда выглядела слишком по-европейски и «шикарно» по сравнению с тем, что носил тогда почти весь «советский народ». Нас бы быстро и легко поймали.

Заключённые кизиловского ПФЛ работали на угольной шахте и рудоремонтном заводе. Я был определен в токарный цех, а мой тёзка и Андрей в другие цеха РРЗ.

Уборка цеха и металлической стружки со станков, доставка на ручной тележке заготовок и готовых изделий — тяжёлый труд даже для взрослого. Но меня пожалел начальник цеха (из вольных) и определил учеником к высококвалифицированному токарю из заключённых, который одинаково успешно работал на токарном, строгальном и фрезерном станках и быстро освоил новый американский карусельный станок, от которого шарахались другие токари. Ему часто поручали наиболее сложные работы.

Начальник цеха был доволен работой моего шефа и ежедневно выдавал нам талоны на дополнительное питание, полагавшееся только при условии перевыполнения норм выработки. Всем ли оно полагалось или только вольным — не помню. Получали дополнительную пайку хлеба и миску с кашей или похлёбкой заправленной американской свиной тушёнкой в рабочей столовой на территории завода.

Забыл имя начальника цеха, но остаюсь навсегда ему благодарным.

Мой шеф не перегружал меня работой. Появилось свободное время для общения со своими сверстниками из вольных, работавших на заводе. Мои рассказы о жизни на Западе (о Балканах ни слова) они воспринимали как сказки. Не вязалось то, что я рассказывал с большевистской пропагандой и их собственной голодной и нищенской жизнью. Впервые получил кличку «Сказочник» (позднее это повторится) при доброжелательном отношении ребят ко мне.

Ещё в цехе металлургического завода в Юденбурге один из казаков, имевший гулаговский опыт, предупреждал меня о «наседках» и пользе молчания. В Граце мы втроём договорились молчать о Балканах не только на допросах, но вообще как можно реже вспоминать об этом даже между собой. В кизиловском ПФЛ сама лагерная атмосфера способствовала нашей договорённости. Зеки (ещё не «полноправные» — нет приговора) не распространялись о своих похождениях во время войны. Но мы видели, что казаков среди них мало. Большинство служили в других русских формированиях, воевавших на стороне немцев.

С одним из них, работавшим на РРЗ, я подружился. Пётр Мельников до войны учился в техникуме. Организовал из студентов воровскую группу, которая работала только на железнодорожных вокзалах. Проводили операции предельно просто: рекогносцировка, затем подход к отдельно стоящему чемодану с отвлечением внимания хозяина, накрытие чемодана своим пустым с прорезанной нижней частью, включение зажимов и спокойный уход. Ни разу не попались. Были всегда при деньгах и жили припеваючи.

Но началась война и их призвали в армию. Окружение. Плен. Чтобы выжить, пошёл служить в одну из русских воинских частей, воевавших против партизан. И провоевал на стороне немцев около трёх лет. Участвовал в подавлении варшавского восстания.

В Варшаве я неоднократно бывал проездом, а для Юры Тимофеева — это родной город. Именно случайный разговор о Варшаве и Польше нас сблизил. Пётр участвовал в боях вблизи того района Варшавы, где проживали Юрины родители — белоэмигранты из донских казаков.

Я ему рассказал почти всё о себе. Умолчал только о Балканах. Пётр был общительным парнем. Научил меня передёргиванию карт, некоторым особенностям при игре в «очко» и «буру» и нескольким картёжным фокусам. Показал как можно делать тайники, чтобы при обычном «шмоне» не могли найти спрятанного.

Однажды он попросил меня понаблюдать как охрана проверяет порожние и гружёные вагоны, входящие на территорию завода и выходящие с нее. Я понял, что Петр готовит побег. Рассказал в подробностях о нашей попытке. Он покачал головой: «Благодарите Бога, что на вас донесли. Попались бы сразу и вас пристрелили бы за нападение на конвоира».

На угольной шахте зеки работали в три смены, на рудоремонтном заводе — только в одну дневную. Окончен рабочий день. Строимся. Конвой недосчитывается одного. Переполох. Привлекают на поиски вольных второй смены. Безрезультатно. Уже в темноте гонят в лагерь. Конвоиры как цепные псы: бьют