– Через Хабаровск.
– Ага. Томин поехал в Домодедово, будь другом, пусть его тоже сориентируют в географии.
Пал Палыч долил горяченького из термоса.
– Дрянные конфеты, – и полез в ящик за пачкой рафинада.
Заодно вынул пенсионное фото Сергеева Петра Ивановича и положил перед Миркиным.
– Д- да, это он… Удалось найти? И задержали? – взволновался Миркин.
«Если Чистодела взяли, устроят очную ставку. Что из него успели вытрясти?»
– Найти-то нашли. Только вот… не задержали, – Знаменский звякал ложкой, размешивая чай. – Он в оркестрике духовом подхалтуривал на похоронах. Знали?
– Нет.
– Бухал в барабан.
«К чему это все? Раз упустили. Его, что ли, в Домодедове ловят? Глупость какая».
Знаменский допил чай, встряхнулся и взялся за городской аппарат:
– Это, видимо, Настя? С вами говорит следователь Знаменский. Там у вас наши сотрудники, будьте добры кого-нибудь из них… Да, Знаменский. Ну что вы там?.. Правильно. А как ведет себя Антонина Валериановна? Следовало ожидать… Да, как смогу, приеду.
Миркин сидел совершенно неподвижно, но лицо его Пал Палыч «читал» без труда:
– Хочется спросить, почему там наши люди?
– Наверное, засада, – равнодушно буркнул Миркин.
– Зачем?
– Н-ну, может, купца моего надеетесь подстеречь…
– Он вас навещал? – иронически изумился Пал Палыч. – А как же конспирация? Ох, Миркин, Миркин… Борис Семенович… – с сожалением покачал он головой и добавил уже раздельно и многозначительно:
– В гомеопатию я не верю! Ясно?
Миркин дрогнул:
– О чем вы?
– О Праховой.
– При чем тут она? Безобидная старушка…
– Вчера у безобидной старушки побывал тот самый шантажист. Они долго беседовали. Как вы думаете, если у нее сейчас сделать обыск, а?
Голосом Миркин владел хорошо:
– У Праховой? Обыск? Смешно, Пал Палыч…
– Мне – нет. Потому что несколько раньше у вашей старушки побывал еще кое-кто.
Он показал лестничную фотографию барабанщика. Миркин узнал дверь с двумя замками и цепочкой, узнал и посетителя.
– Чистодел… Что его вдруг понесло?!
– Вероятно, послали выяснить обстановку.
Знаменский поднялся, снял со шкафа расторгуевские снимки.
– И вот он же – в ночь после визита к Праховой.
Миркин вцепился руками в стол:
– Мама родная!.. Мама родная!.. Что это такое?!
– Положили под товарняк. Опознали по пенсионной книжке.
Между двух стекол было заключено крошево изодранных страничек, но по случайности (которыми судьба любит намекнуть на ограниченность нашего материалистического мышления) клочок фотографии с одним глазом остался нетронутым и отчетливо совпадал с собесовской карточкой.
Знаменский шагал по кабинету за его спиной.
– Не терплю читать мораль, Борис Семенович, но он на вашей совести.
– Нет! – вскрикнул Миркин и вскочил. – Нет, нет!
– На чьей же?
– Того, кто это сделал!
– Да откуда у него совесть? А вот вы, кабы не пеклись о мнении Столешникова, выдали бы Чистодела сразу. Получил бы срок – но не вышку же…
Миркин рывком отвернулся от стола.
– Если можно… пожалуйста. Пал Палыч… уберите это…
Знаменский убрал и молча налил ему чаю. Миркин поднял глаза – поблагодарить – и понял, что следователю его жалко. Подбородок предательски задрожал. Самому тоже стало жутко себя жалко.
– Сколько вам было, когда умерла мать, Борис Семенович?
– А?.. Пятнадцать.
– С тех пор Прахова кормила-поила, обучала уму- разуму… И вам не хотелось вырваться из-под опеки?.. Пятнадцать лет, конечно, не возраст, но потом, позже? Ведь вы не питали к ней теплых чувств.
– Ну почему… – вяло возразил Миркин.
– Да иначе и быть не могло. Когда вы обмолвились, что не сильно любили мать, я сначала не понял. Потом кое-что порассказали. Кое-что я довообразил. И, знаете, не позавидовал.
Миркин сжимал опустевший стакан. Сочувственно и мягко его вели к западне. Под ногами было скользко. За что бы уцепиться, удержаться?
– Простите, можно еще? – потянулся он к термосу.
Совсем не те варианты продумывал он на коечке, не к тому следователю шел на допрос. И уж, конечно, не чаял этого ужаса на рельсах.
– Заварено с мятой?
– Угу. Так вот я представил себе парнишку, у которого мать живет в прислугах за харчи и обноски, – продолжил Знаменский, не давая разговору отклониться от темы. – Представил вас в школе, во дворе… Самолюбивый подросток. И эта зависимость, унижение… Вышвырнутые из квартиры котята, щенки…
Миркин молчал.
– Нет? Значит, вы благодарны Праховой за то, как она устроила вашу судьбу?
– Оставим это, честное слово! Что вам моя судьба?
Невыносимое у него лицо – видишь, как ранят твои слова, как бередят давние болячки. Несчастный, в общем-то, человек.
– Ваша судьба схлестнулась с другими судьбами. Я обязан вас понять. Кто передо мной? Крепкий делец с припрятанным где-нибудь капиталом? Или вечный мальчик на побегушках при какой-то дикой старухе?
– Не лезьте вы мне в душу! – запсиховал Миркин.
– Так откройтесь сами.
Миркин хотел что-то сказать, но остановился.
– Откройтесь, право, Борис Семенович. Зря вы считаете, что трудно. Вам ведь хочется выдать старуху! Верно? Пусть бы тоже узнала, почем фунт лиха…
«Молчишь. Ну, придется тебя оскорбить».
– Вижу, что хочется. Но что-то удерживает. Застаре лая покорность? Или мелкий расчет? Дескать, я буду сидеть, а она посылочку пришлет: конфеток там, колбаски с барского плеча…
«Опять молчишь?»
Но молчал Миркин красноречиво, и Пал Палыч правильно сделал, что тоже держал паузу.
Внезапно Миркин взорвался почти на крике:
– Пропади она пропадом со своей колбаской! Пишите! Пишите, пока не передумал!..
Такого радостного и веселого обыска никому из его участников не случалось проводить. При обилии всяческих шкафов, комодов, укромных местечек и закоулков объем трудов предстоял громадный. Да впереди еще коридор с неведомыми залежами, да какие-то стеллажи в передней. Но всем все было нипочем. Спала с души тяжесть, сил хватило бы хоть на сутки, хоть на двое.
Ширмы, делившие пространство и придававшие каждой части его разумный смысл, вынесли вон – и комната превратилась в беспорядочное сборище мебели, обнажились кучи мусора в углах, куда годами не добиралась Настя, прежнее великолепие исказилось нелепо и создало обыску карикатурный фон.
Прахова упорно крепилась, стараясь сохранить достоинство. Оперативники из группы Токарева развлечения ради подыгрывали ей, изъявляли почтительность, выслушивали «великосветские» тирады; а один все отвешивал поклоны, потешая окружающих, и Токареву пришлось отвести его в кухню и пригрозить выговором «за клоунаду в процессе проведения обыска».
Антонина Валериановна, сидя в любимом кресле, раскладывала сложный пасьянс. Периодически звонил будильник, и она принимала свои крупинки.
В положенное время Настя состряпала и подала ей ужин; «шпиков» она поначалу игнорировала. Однако нарастающее разорение родного гнезда побудило ее по-своему включиться в общую деятельность. Нависая над «отработанным» участком, она спрашивала грубо:
– Можно убирать?
И принималась укладывать вещи обратно. Но будь то кружевные шали, отрезы шелка или побитое молью тряпье – ничто не желало умещаться в прежнем объеме. Десятилетиями слеживались они, спрессовались временем, а сейчас распрямились, напитались воздухом и не лезли назад.
Настя отчаялась, уперла руки в бока и начала поносить вперемежку и хозяйское добро и разбойничающих в доме «ментиков».
– На-астя! – урезонивала Прахова, когда та слишком повышала голос.
В области брани лексикон у молчаливой Насти оказался неожиданно богат и сочен, уходил корнями в народную толщу прошлого века, и ему в подметки не годилась скудная, однообразная современная матерщина.
Знаменский хотел было угомонить ругательницу – ради Зиночки, но та шепотом воспротивилась:
– Не ханжествуй. Такое услышишь раз в жизни!
Действительно, хоть на магнитофон пиши «для внутреннего пользования».
Пал Палыч сел против Праховой с пистолетом, который ему вручил кто-то из токаревских парней.
– Бельгийский браунинг, Антонина Валериановна.
– Вы думаете, это настоящий? – невинно спросила она.
– Вполне. С оружием я как-нибудь знаком.
– Боже мой, как любопытно! Я всегда считала его зажигалкой, но мы с Настей не курим, и я хранила просто как память о моем третьем муже… Или о втором?.. Ах, я в таком состоянии от вашего нашествия… Даже пасьянс не удается!
– Зина, на минуту!
Та подошла танцующей походкой, непринужденно лавируя среди мебельных дебрей.
– Зинаида Яновна, наш эксперт, – представил Зна менский.
Прахова впилась в Кибрит неприязненным взглядом.
– Антонина Валериановна утверждает, что принимала браунинг за игрушку. Ты его осматривала?
– Да. В отличном состоянии, последний раз смазывали дней десять назад. И я знаю место на обойме, где наверняка сохранились отпечатки пальцев того, кто это делал.
– Вы рассказываете весьма интересно, дорогая, но…
– Спасибо, Зина, все.
Зиночка улыбнулась и скрылась за шкафом, где на створках два кавалера скрестили шпаги.
До сих пор Знаменский допрашивал Прахову урывками – отвлекало общее руководство обыском. Но теперь дело наладилось и можно было заняться Праховой более основательно.
– Не скажете ли, зачем к вам приходил этот человек? – показал он фотографию Чистодела.
– Хотел отдать долг Борису.
– А этот?
Прахова долго рассматривала шантажиста.
– Какая неудачная фотография, даже не разберешь лица.
– Полно, Антонина Валериановна, фотография достаточно разборчива.
– Настя! Настя, милая, ты узнаешь этого человека?
– Первый раз вижу.
– Ну? Что я говорила?
– Антонина Валериановна, совершенно точно известно, что он пробыл у вас вчера более полутора часов.
– Да?.. Ну, если известно… Но в жизни он гораздо красивее.
– Так кто он и с какой целью вас навещал?
Прахова поправила прическу и устремила на Пал Палыча томный взор:
– Вам не кажется, что вы задаете нескромные вопросы?
– Такая работа.
– Ах, нет, я не в том смысле. Не забывайте, что я женщина, и как у всякой женщины у меня могут быть свои тайны. Вы следователь, вы должны быть психологом, как Порфирий Петрович у Федора Достоевского. Нельзя же так грубо, в лоб спрашивать даму, с какой целью ее посещал мужчина!
Смешливо фыркнул ощупывавший стену миноискателем оперативник. Настя где-то невдалеке вновь принялась браниться.
«Нет, это не допрос – это оперетка!»
Знаменский с трудом сохранял серьезность.
– Надеюсь, вы не ждете, что я приму ваше объяснение за чистую монету?
– Полагаете, я стара? Вы просто невежливы с дамой, голубчик!
Зазвонил будильник. Прахова огляделась в поисках своих лекарств.
– Где моя гомеопатия? – строго вопросила она Пал Палыча. – Такие маленькие коробочки – три круглые, три квадратные? Боже, вы все так перерыли, что теперь не найти! Никто не видел? Шесть коробочек…
Внезапно она замолкла, уставясь в угол. Знаменский проследил за ее взглядом. Присев на корточки, Миша Токарев достал из кармана перочинный нож и поддел одну из паркетин. Та поднялась вместе с несколькими соседними.
– Пал Палыч, тайник!
Из образовавшейся дыры Миша извлек большую и явно очень тяжелую жестяную банку. Торжествуя, понес Знаменскому, водрузил поверх пасьянса:
– Шлих, Пал Палыч.
– Вот мы и добрались до сути дела. Откуда у вас золотой песок, Антонина Валериановна?
Прахова еще пыталась бороться:
– Его приобрел мой покойный муж.
– Который по счету? – язвительно осведомился Токарев и отправился на дальнейшие поиски.
– Второй… А может быть, третий… Когда я волнуюсь, я их путаю.
– И вы хранили его – тоже как память?
– Ну, мало ли, на черный день…
– Золото похищено с приисков. Кто вам его продал?
– Моему мужу, – упрямо поправила Прахова.
– Значит, он у вас давно?
– Ну разумеется!
– Зина! Можно установить, когда добыто золото – много лет назад или недавно?
Кибрит отозвалась откуда-то слева:
– Даже очень легко!
– Отлично. Ну как, Антонина Валериановна, может быть, шутки в сторону и поговорим начистоту?
– Не понимаю, о чем вы.
Знаменский переставил неподъемную банку на черный стол, предложил Праховой собрать карты – раз пасьянс не удался. Та согласилась, но собирала не спеша, выгадывая время на какую-нибудь еще увертку. Знаменский мельком подумал, что намучается с ней на будущих допросах. Но сейчас ему тоже некуда было спешить.
Когда столик очистился, Пал Палыч галантно поблагодарил (хотелось, как и остальным, подурачиться).
– А теперь, Антонина Валериановна, позвольте познакомить вас с показаниями Бориса Миркина, благодаря которым я и получил санкцию на обыск.
Прахова посерела.
И тут донесся смех Зиночки и ее возглас:
– Пал Палыч, еще тайник!
И опять появился Миша Токарев, неся жестянку.
– Мадам, – проникновенным пасторским голосом укорил он, – с вами грыжу наживешь, право слово!
Ах, если бы он еще знал о Париже!
Тем временем Томин в аэропорту проделывал свое «просто».
Все помещения были грамотно и скрытно прочесаны. (Сказать легко – осуществить хлопотно: в аэропортах, мягко выражаясь, людно.) Убийцу не нашли. Фотографию показали девушкам в кафе, в кассах и всем служащим, бывающим в залах или на выходе к летному полю. Томин снова и снова описывал его внешность, манеры. Люди отрицательно качали головами.
– И что теперь? – спросил подполковник милиции, помогавший Томину.
«Беда, что мы ничего не знаем. Все предположительно. Он мог явиться сюда ночью, с ходу взять билет и улететь куда угодно. Мог не достать билета и вернуться в город…»
– Думаю, он все-таки улетел хабаровским рейсом, – наперекор сомнениям произнес Томин вслух.
Хабаровских было два – вчерашний полуночный и сегодняшний рано с утра. Первый должен был вскоре пойти на посадку.
– Ведите меня к самому высокому начальству. Поклонюсь в ножки, чай не откажут.
Если бы у Томина не было с собой расторгуевских фотографий, неизвестно, как отреагировал бы на него аэрофлотовец в просторном кабинете. Чужое ведомство, чужие заботы, какой-то красноглазый от недосыпа инспектор МУРа… Но наглядное зверство вытряхивает человека из мундира.
– Я даю вам связь с обоими «бортами». Приказываю стюардессам вас выслушать. Вы описываете убийцу. Пусть девушки пройдут по салонам, посмотрят на пассажиров. И доложат. Ясно? – требовательно оглядел он Томина и подполковника, словно не они только что изложили ему подобную просьбу.
А обыск продолжался. Чего только не накопит жадный человек за семьдесят лет? Сколько бессмысленного хлама, частью уже истлевшего, поползло из сундуков, коробок и свертков, когда переместились в коридор!..
Настя стала повторяться в своих проклятиях, потом и совсем иссякла.
– Все, что ли, в комнате-то? Кончили? – мрачно спросила она и начала яростно подметать мусор, вздымая пыль.
Прахова, обессиленная, сломленная, полулежала в кресле.
– Настя, – застонала она, – там на полу… Это не анакардиум?
Настя в сердцах подняла и сунула ей коробочку:
– Кончилась ваша гомеопатия! Боренька, Боренька… пригрели змееныша!..
– Чем скрести сухим веником, лучше собрали бы хозяйке, что надо, – сказал Токарев.
Настя опустила веник. Помолчала, соображая, о чем речь. Поняла.
– А что надо? – спросила обреченно.
– Ну, белье и прочее… необходимое.
Она швырнула веник, приволокла откуда-то огромный и некогда шикарный чемодан и взялась укладывать в него бархатные халаты, домашние туфли, колоду карт…
– Такой сундук нельзя, – изумился Токарев.
– Завсегда с этим саквояжем ездили!
– Но, видимо, в другое место… – хмыкнул Токарев.
Зазвонил телефон.
От Томина передали одну фразу:
«Взят при посадке самолета в Хабаровске».
Новость была дороже всего изъятого золота. Беспорядочно пожимали друг другу руки, поздравляли Зиночку, пили хмель победы.
И – с новым азартом за работу…
Нет, иногда жизнь, несомненно, прекрасна. И дело, которое делаешь, кажется самым нужным на свете.
