Божко смешно скривил рот, как бы показывая мне, что вынес я из беседы маловато.

— Думаю, нам еще представится возможность поговорить. А теперь можно пригласить из коридора нашу мамочку…

В понедельник я снова сидел, оплетенный проводами, а прибор торопливо строчил свое геологическое письмо турецкому султану. Божко при родителях просмотрел очередной свиток. Затем выпроводил меня в коридор, а родителей оставил для беседы.

В тот день прием уже закончился, мы были последними. Я минут десять побродил по коридорам, потом вернулся к кабинету Божко. Дверь оказалась неплотно прикрыта, так что разговор я разобрал почти полностью.

— Ответьте, — вопрошал Божко, — если у человека болит горло, это — ангина? С некоторой вероятностью — да. Но не обязательно. Это может быть фарингит, проблемы со связками или банальный ожог горячим чаем! Также и в нашем случае. Я бы не драматизировал ситуацию. Да, у Германа был приступ, который по некоторым внешним признакам похож на эпилептический. Если это будет повторяться, мы начнем серьезное лечение, положим Германа в стационар. Я, конечно, могу для вашего успокоения назначить Герману гору различных препаратов, он будет их принимать, и вот тогда можете быть уверены — мы станем лечить эпилепсию. Которой, вполне возможно, нет…

— А как же электроэнцефалограмма? — убито произнес папа. — Вы же сами сказали, что эти острые волны…

— Да, — Божко пошуршал бумагой, — они косвенно свидетельствуют об эпилептическом очаге. Поймите, припадок всего лишь один из симптомов болезни, пусть драматичный, но не ключевой. Самое важное — это состояние мозга…

Мама пробубнила что-то невнятное.

— Ас этим все в порядке, — успокаивал Божко. — Никакого бреда преследования…

Мама снова что-то пробормотала, но из-за платка, в который она при этом сморкалась, слов я не разобрал. Впрочем, ответ Артура Сергеевича все прояснил:

— Но даже и эпилепсия — не приговор. И тем более не инвалидность и не клеймо! Во-первых, она никак не отражается на интеллекте. Одних гениев сколько! Цезарь, Наполеон, Достоевский! И все эти домыслы про скверный характер, про вспыльчивость, вязкость не имеют под собой почвы! Это — во-вторых! А вот избыточный прием лекарств вполне может сказаться на здоровье…

— Ас учебой как? — волнуясь, спросил папа.

— С завтрашнего дня пускай идет в школу. Единственное — стоит предупредить классного руководителя, что у Германа небольшие проблемы со здоровьем. Чтоб с ним бережнее обращались на уроках физической культуры. Хотя и это не обязательно, я уверен, что на занятиях с ним ничего не случится. Но для страховки пусть всегда имеет при себе бумажку с адресом и телефоном. Я вижу, вас что-то беспокоит. Спрашивайте…

— А как с высшим образованием? — По папиному голосу я понял, что он выложил самый мрачный козырь. — Его же никуда не примут! Я узнавал, эпилепсия указывается в медицинской форме абитуриента и…

— Что за глупости? — напустился Божко на папу. — Это принципиально только для военных и летных училищ. И техническая, и гуманитарная сферы открыты перед вашим сыном. Я поговорил с Германом, он начитанный, способный парень. Историю любит, литературу, биологию… — Артур Сергеевич, видимо, решил подбодрить родителей, приукрасив мои успехи.

— Университет, театральные вузы, — я вообразил, как Божко при этом загибает пальцы, — педагогический институт, наконец. Допустим, ваш Герман будет учителем. Разве плохо?

Не знаю, утешились ли папа с мамой, а вот мне сделалось нехорошо: «Педагогический… Я стану учителем… Неужели правда?»

Я почувствовал легкое головокружение, и перед глазами точно заморгал обморочный тауматроп…

— Не мучайте ни себя, ни сына, — увещевал Божко. — Меньше жалостливых взглядов, слез! Почувствовав, что не оправдывает ваших надежд, мальчик замкнется в себе — а это самое нежелательное. Предоставьте сыну полную свободу. Опека лишь усугубит ситуацию. Герман должен идти по жизни, самостоятельно преодолевая трудности любого толка. Привыкнув же к повышенной заботе, он при малейшей сложности или неудаче будет испытывать чувство беспомощности. Уверенность в своих силах, самообладание, стойкость духа — вот три психологических кита, на которых держится человек…

— А может, ему кроме таблеток еще травы успокоительные попить? — робко предложила мама.

— Пускай, — после недолгого раздумья разрешил Артур Сергеевич. — Мяту, ромашку, мелиссу. Хуже, во всяком случае, не будет. Главное, что мы с Германом выяснили причину его приступа.

— Мультики? — уточнил папа.

— Они самые, — подтвердил Божко. — А устранив причину, мы остановим и болезнь. Лично я не сомневаюсь в положительном исходе. Мы понаблюдаем Германа до конца учебного года. Если приступы не будут повторяться, понизим лекарственную дозу, а потом, даст бог, вообще снимем и диагноз… Герман, тебя разве не учили, что подслушивать нехорошо?..

От волнения я даже не заметил, что дверь можно назвать «чуть приоткрытой» только с очень большой натяжкой.

— Ладно, заходи, — смилостивился Божко. — Мы все равно на сегодня закончили…

Артур Сергеевич оглядел наше притихшее семейство, улыбнулся:

— Судя по вашим перепуганным лицам, у нас все замечательно. Герман, — обратился он уже лично ко мне, — тебе придется навещать меня здесь раз в месяц — это в случае, что тебя ничто не побеспокоит. Если же вдруг, — Божко снова посерьезнел, — тебе хоть что-то покажется в твоем самочувствии странным или тревожным — мигом сюда!

— И так всю жизнь?! — вырвалось у мамы. Папа, смущенный этим надрывом, виновато

посмотрел на Артура Сергеевича, но Божко оставался невозмутим:

— Вначале дотянем до лета, Герман хорошенько отдохнет на каникулах, и мы сократим наши встречи до одного раза в полгода. Мой телефон я вам записал. В форсмажорных ситуациях звоните хоть ночью. Впрочем, я думаю, это не понадобится…

Рецидив, первый и единственный в этом году, произошел со мной недели через три, в апреле. Почтальонша принесла крошечную бандероль размером с кубик Рубика. Бандероль, как ни странно, адресовалась мне — на одной стороне синими химическими буквами был выведен наш адрес, и стояло мое имя «Герман Рымбаев».

С нехорошим предчувствием я удалился в свою комнату, нервничая, разорвал вощеную обертку Под ней оказалась самодельная картонка. Тревогу усилил странно знакомый запах — пыли и нагретой кинопленки.

Непослушными, точно окоченевшими пальцами я раскрыл коробочку, и панический страх обернул ноги пылающим спиртовым компрессом — внутри лежал маленький алюминиевый бочонок из-поддиафильма. На опоясывающей его полоске лейкопластыря шариковой ручкой было выведено: «К новой жизни!»

Ногтем я сковырнул белую крышку, потянул диафильм, и он вылетел, как пружина…

Это был своего рода обморок наяву — полностью сознания я не потерял. Я не упал, а как-то мягко сложился, словно сорвавшаяся с вешалки тяжелая шуба. Лежа на полу, я снова пережил удивительное ощущение отсеченной головы. Напротив моих глаз шевелился хвост диафильма — пустой кадр с надорванной перфорацией. Моргать не получалось, и вскоре оптика расстояния полностью исказила восприятие. Кадр заполнил собой все пространство, вспыхнул ровным белым светом. Но я совершенно не боялся этой вспышки, зная, что за ней будет обычное пробуждение…

Признаюсь, на следующий день после получения страшной бандерольки я принял мужественное решение пленку сжечь. На кухне вывалил диафильм в раковину. Освобожденная пленка, как живая, расправляла кольца змеиного тела…

Но, едва чиркнув спичкой, я понял, что никогда этого не сделаю. Уничтожение пленки было равносильно самоубийству. Стоя с зажженной спичкой над раковиной, я пережил стремительное облачное чувство пропасти и пустоты, как тогда на подоконнике в Детской комнате милиции…

Грудь ломило, точно я нахватался разряженного горного воздуха. Прыжок в эту безвидную бездну — то бишь сожжение диафильма означало немедленную смерть, за исключением только неопределенного времени падения. Мне даже показалось, что я уже слышу свой рухнувший крик…

При всей внешней абсурдности вывод был очевиден. В пленке, как в кощеевой игле, хранились жизнь и смерть Германа Рымбаева. Можно было изо дня в день истерично сетовать, почему так все вышло, травить душу, плакать. Но я предпочел другой вариант — принять новую данность, смириться и постараться о ней забыть. В конце концов, если верить сказочной традиции, у пленки имелись и положительные стороны. Пока она была цела, мне ничто не угрожало. Поэтому я спокойно достал диафильм из раковины свернул и спрятал в алюминиевое «яйцо», которое упрятал подальше в брюхо письменного стола.

Следующий серьезный приступ случился со мной только через два года, осенью, когда я уже был студентом-первокурсником педагогического института.

Виной тому была детская книжка, обнаруженная дома у Ильи Лившица. Уж не знаю, почему Лившиц решил перебрать книжный шкаф, чтоб избавиться от хлама. Часа два мы геройски потрошили перегруженные полки, сортировали книги. Все библиотечные залежи располагались геологическими слоями, в самом низу пролегала литература для детей младшего школьного возраста. Одну за другой мы вытаскивали книжки — запыленные, рыхлые, с обтрепанными уголками. Лишенный сентиментальности Лившиц обтирал похороненное детство влажной тряпкой и затем решал: нужно — не нужно…

И тут мое внимание приковал рисунок, от которого резко и мучительно дернулось сердце, точно оступившийся скалолаз ухватился за него рукой и повис, раскачиваясь над пропастью. Во рту похолодело. Одного взгляда хватило, чтобы определить, где и когда я видел такую же изобразительную технику.

Книга называлась «Герка, Бобик и капитан Галоша». На тусклой потрепанной обложке был нарисован изгиб реки и плывущая под парусом галоша, в которой сидели двое — веселый лысоватый дядька, машущий кому-то шляпой, и белобрысый мальчуган. На корме вертелся беспородный пес…

Это пронзительное и страшное узнавание было словно удар кроссовкой под дых. В галоше находился не кто иной, как Разумовский. Он ничем не отличался от своего изображения в диафильме, совпадала даже одежда: тот же костюм, галстук, шляпа…

— Слушай, — прозвучал рядом удивленный голос Лившица, — я все думал, кого ты мне напоминаешь? — Он выхватил книжку из моих ватных рук. — Надо же! Совсем забыл про нее… — Ткнул пальцем в белобрысого мальчика: — Рымбаев, ты же вылитый Герка… Герман! — осенен-но вскричал он. — Прикинь, это же ты! — Лившиц засмеялся, а вот мне было не до смеха. Действительно, нарисованный как две капли воды походил на меня. Судьба второй раз свела нас с Разумом Аркадьевичем и усадила в одну галошу.

— Эй, Герман, что с тобой?! — далеко и глухо прозвучал Лившиц.

Перед тем как мир опрокинулся и стал пустым пересвеченным кадром с перфорацией, я успел прочесть надпись в самом низу обложки: «Художник Борис Геркель, 1976 год»…

Лившиц тогда изрядно струхнул. Он, конечно, был в курсе того, что я не вполне здоров, но увиденный вживую припадок с судорогами и пеной произвел на него отталкивающее впечатление. На какое-то время впечатлительный Лившиц отдалился от меня, но наша дружба все-таки была хоть и с небольшим, но школьным запасом, поэтому взяла свое и неприятный инцидент вскоре ушел в тень…

Лившиц ни разу не завел разговора о детской книжке «Герка, Бобик и капитан Галоша». Возможно, он просто не понял, что именно она спровоцировала приступ. Я же никогда ему о ней не напомнил. Зачем? У меня даже искушения не возникло ознакомиться с содержимым книжки, хотя я бы мог это предпринять в какой-нибудь четный год, когда болезнь отступала. И тем не менее. Я не взялся бы читать про Герку и капитана Галошу, как не стал бы перебегать по узкой доске, перекинутой с крыши одной высотки на другую, или балансировать на перилах высокого моста. Любому, кто упрекнул бы меня в трусости, я бы рассмеялся в лицо. Мне уже давно не требовалось доказывать самому себе, что я не трус.

Я элементарно запретил себе думать о книжке, точно так же, как несколько лет тому, я вычеркнул из памяти коробочку с диафильмом, а заодно и Разумовского с Детской комнатой милиции.

За все минувшие годы у меня и мысли не возникло, чтобы просмотреть хоть один кадр страшной пленки — просто на свет, ведь проектора у меня не было. Я со спокойным сердцем прибирался в своем столе, перекладывал вещи с места на место, без священного трепета брал коробочку и снова прятал поглубже, от посторонних любопытных рук, и тут же переключался на что-то житейское. Я знал, что диафильм «К новой жизни!» всегда находится в дальнем углу ящика письменного стола, но при этом я отлично приспособился не вспоминать о нем…