городу.

Почему вдруг Эксетер? — с удивлением подумала она тогда. Какую роль играл этот город в загадочном прошлом Рафтвуда? Что в этом городе такого, что может породить к нему привязанность у кого-либо, кроме его постоянных обитателей?

— Что ж, можно провести эксперимент. Но мне надо будет проконсультироваться с другими попечителями фонда. Это ведь означает, что фонд должен выделить мне два коттеджа, возможно, примыкающих друг к другу. Вряд ли кому-то из нас захочется пользоваться одной и той же ванной.

— Вне всяких сомнений, я предпочел бы отдельный коттедж, мадам.

— Ну что ж, я посмотрю, как это можно будет устроить, и мы попробуем поэкспериментировать примерно с месяц. Если окажется, что мы друг другу не подходим, расстанемся без обоюдных претензий.

Это происходило пятнадцать лет назад, а они все еще были вместе. Рафтвуд оказался превосходным слугой и на удивление хорошим поваром. Все чаще по вечерам она обедала не в Доме, а у себя, в коттедже «Атлантик». Он брал отпуск два раза в год, каждый раз ровно на десять дней. Эмили не имела ни малейшего представления о том, куда он ездил или что делал, а он ей никогда об этом ничего не рассказывал. Она всегда полагала, что те, кто выбирает сколько-нибудь длительную жизнь на острове, бегут от чего-то, пусть даже, как в ее собственном случае, перечень причин для бегства был обычным, принятым на вооружение всеми «мятежниками» ее поколения: шум, мобильные телефоны, вандализм, пьяные дебоши, политкорректность, неэффективность одних и нападки на высокое мастерство других путем приклеивания им ярлыка «элитизм», то бишь аристократическое высокомерие. Сейчас она знала о своем дворецком ничуть не больше, чем в те годы, когда он возил ее отца; а в то время она видела его очень редко: массивное неподвижное лицо, глаза, наполовину скрытые козырьком шоферской фуражки, волосы, необычайно светлые для мужчины, аккуратно подстриженные и полумесяцем лежащие на толстой шее. У них установился распорядок, устраивавший обоих. Каждый вечер, в пять часов, они усаживались в ее коттедже играть в скраббл, а после игры выпивали по паре бокалов красного вина — это был единственный момент, когда они пили или ели вместе, — и Рафтвуд возвращался к себе в коттедж, готовить обед для мисс Эмили Холкум.

Рафтвуда на Куме приняли, он стал частью жизни острова, но она чувствовала, что его привилегированное, не слишком обремененное тяжелой работой существование вызывает у других штатных сотрудников молчаливое негодование. У него были свои, четко обозначенные, хотя и неписаные обязанности, но даже в тех редких случаях, когда происходило что-то непредвиденное, он никогда не предлагал помочь. Все считали, что он предан своей хозяйке как последней из рода Холкумов; она же думала, что это вряд ли возможно, да и вряд ли стала бы приветствовать такую преданность. Однако она признавалась себе, что побаивается, как бы он не стал ей совершенно необходим — настолько, что обойтись без него она уже не сможет.

Вернувшись в спальню, где было два окна — одно смотрело на море, другое на противоположную сторону, на остров, — она прошла к северному окну и распахнула створки. Ночь была бурной, но сейчас ветер утихомирился, сменившись легким бризом. Там, где кончалась площадка, ведущая к переднему крыльцу, земля полого поднималась вверх, и на гребне взлобка она увидела молчаливую фигуру, стоящую твердо и неподвижно, словно статуя. Человек стоял всего-то футах в шестидесяти от нее, и Эмили поняла, что он, должно быть, ее заметил. Она отодвинулась от окна, но продолжала наблюдать за ним так же пристально, как — она это знала — он наблюдает за ней. Он стоял недвижимо, его темная, застывшая фигура представляла резкий контраст с развевающимися волосами, которые метались из стороны в сторону под ветром. Он походил бы на изрыгающего проклятия ветхозаветного пророка, если бы не вызывающая замешательство неподвижность. Он неотрывно глядел на коттедж с таким яростным вожделением, какое — она явственно ощущала это — не могло объясняться причинами, которые он приводил, требуя, чтобы этот коттедж предоставили ему. Он говорил, что всегда приезжает на остров в сопровождении своей дочери Миранды и литредактора Денниса Тремлетта, поэтому ему требуются два смежных коттеджа. На острове Кум только коттедж «Атлантик» состоял из двух отдельных помещений, соединенных общей стеной, и был поэтому самым желанным из всех. Может быть, этому человеку так же, как и ей, было необходимо жить на грозном краю отвесной скалы, слышать, как в тридцати футах под ней днем и ночью грохочет прибой, швыряя об утес волны? Ведь это тот самый коттедж, где этот человек родился и жил, пока ему не стукнуло шестнадцать, когда он покинул Кум, ничего никому не сказав, и в полном одиночестве взялся пробивать себе дорогу к писательству. Не это ли кроется за его требованием? Неужели он убедил себя, что его талант увянет, если он не получит коттедж «Атлантик»? Он на двенадцать лет младше ее, так неужели же у него родилось предчувствие, что его творчество и его жизнь близятся к концу? Что дух его не найдет покоя, если только он не поселится в том доме, где был рожден?

Впервые Эмили ощутила угрозу в яростной силе его желания. И ведь она никак не могла почувствовать себя свободной от этого человека. В последние семь лет он завел обычай приезжать на остров через каждые три месяца, на две точно обозначенные недели. И хотя ему не удалось выселить ее из коттеджа — да и как он мог бы этого добиться?! — его постоянно повторяющееся появление на острове Кум нарушало ее покой. Ее мало что пугало, пожалуй, только иррациональность, абсурдность. Может быть, это вожделение Оливера — угрожающий симптом чего-то еще более страшного? Не сходит ли он с ума? Она все еще медлила, не в силах спуститься к завтраку, пока Оливер стоял там, на гребне, и прошло целых пять минут, прежде чем он повернулся к ней спиной и зашагал прочь.

В Лондоне Натан Оливер жил по строго установленному распорядку дня, который мало менялся во время его ежеквартальных наездов на остров Кум. Здесь и он, и его дочь следовали обычной практике гостей острова. Каждое утро Дэн Пэджет доставлял в коттедж легкий ленч, который чаще всего состоял из супа, холодных мясных закусок и салата: Миранда заказывала ленч экономке миссис Бербридж по телефону, а та передавала инструкции кухарке. Обедать можно было либо у себя в коттедже, либо в Большом доме, но Оливер предпочитал обедать в Перегрин-коттедже. Обеды готовила Миранда.

Утром в пятницу Оливер четыре часа работал — вместе с Деннисом Тремлеттом он редактировал рукопись нового романа. Он предпочитал править рукописи по уже набранной верстке — с этой его экстравагантностью, несмотря на некоторое неудобство, издателям приходилось мириться. Правка бывала обильной, он порой даже вносил изменения в сюжет, записывал новый текст мелким почерком без наклона на оборотной стороне набранных страниц, а затем отдавал их Тремлетту, чтобы тот переписал все более разборчиво на втором экземпляре верстки. В час дня они сделали перерыв на ленч. К двум часам с несложным ленчем было покончено, Миранда вымыла посуду и поставила судки из-под ленча на полку на крытом крыльце, чтобы их забрали. Тремлетт несколько раньше ушел — он ел вместе с другими штатными работниками в столовой для обслуживающего персонала. В середине дня Оливер обычно ложился отдыхать и спал до половины четвертого, когда Миранда будила его к вечернему чаю. Сегодня же он решил отказаться от дневного отдыха и пройти к маленькой гавани, чтобы не пропустить момент, когда лодочник Джаго приведет туда катер. Ему было необходимо убедиться, что анализ крови, который Джоанна Стейвли взяла у него накануне, благополучно прибыл в больничную лабораторию.

В половине третьего Миранда исчезла: повесив на шею бинокль, она сказала отцу, что пойдет на северо-западную оконечность острова — понаблюдать за птицами. Почти сразу после этого, аккуратно уложив оба экземпляра верстки в ящик письменного стола и оставив дверь коттеджа незапертой, Оливер отправился по гребню скалы к круто спускавшейся вниз тропе, ведущей к маленькой гавани. Миранда, по всей вероятности, шла очень быстро: оглядывая поросшее кустарником пространство вокруг, он нигде ее не обнаружил.

Оливеру было тридцать четыре года, когда он женился, и решение жениться он принял не потому, что это было ему необходимо в силу психологических или физиологических побуждений, а скорее из убеждения, что это выглядит подозрительно, когда гетеросексуал долго остается холостяком: окружающие начинают думать, что такой человек большой оригинал или — а это было бы тем более постыдно — что он не способен привлечь подходящую партнершу. Как раз в этом смысле он не предвидел никаких особых трудностей, но и торопиться вовсе не собирался. В конце концов, женихом он был завидным и не предполагал, что ему придется пережить позорный отказ. Однако намеченное предприятие, осуществлявшееся без особого энтузиазма, дало непосредственные и неожиданно быстрые результаты. Понадобилось всего два месяца совместных обедов и не очень частых поездок на сутки в ту или иную мало известную сельскую гостиницу, чтобы он смог убедиться, что Сидни Беллинджер — правильный выбор; Сидни — она совершенно ясно дала это понять — вполне разделяла эту точку зрения. К тому времени она уже обрела устойчивую репутацию как выдающаяся политжурналистка: путаница, время от времени возникавшая из-за ее имени, которое могло принадлежать как женщине, так и мужчине, шла ей только на пользу. И пусть ее артистически красивая внешность была не столько даром природы, сколько результатом свободного распоряжения деньгами, искусного макияжа и умения одеваться с великолепным вкусом, Оливер ничего большего и не требовал, как не требовал и романтической влюбленности. Хотя он всегда стремился сдерживать свои сексуальные аппетиты, так чтобы не оказаться в их неодолимой власти, ночи, проводимые с Сидни, давали ему то наслаждение, какое он и ожидал от женщины. Сидни сама задавала тон, ему оставалось лишь молча соглашаться. Он пришел к выводу, что она, как и он, видит обоюдную выгоду в их браке; это казалось ему вполне резонным: самые удачные браки всегда основываются на уверенности обоих партнеров, что каждому из них повезло.

Так могло бы продолжаться и до сих пор — хотя Оливер никогда не верил в постоянство, — если бы не рождение Миранды. Здесь он принял главную ответственность на себя. Когда ему исполнилось тридцать шесть, им впервые в жизни овладело совершенно иррациональное желание иметь сына или даже не обязательно сына, а вообще ребенка: это было как бы приятием идеи, что таким образом он — убежденный атеист — обретет надежду на пусть не буквальное, но все же бессмертие. Отцовство, как и материнство, есть, в конце концов, одна из абсолютных ценностей человеческого существования. Его собственное рождение от него никак не зависело, смерть неизбежна и, вполне возможно, будет столь же неприятной, как рождение, сексуальные потребности ему удалось более или менее успешно контролировать. Оставалось сладить с отцовством. Не отдать должное этому всеобщему человеческому оптимизму для него, как для писателя, означало бы оставить такой пробел в жизненном опыте, который ограничил бы возможности его таланта. Рождение дочери стало катастрофой. Хотя был выбран дорогой роддом, роды оказались длительными и трудными, а врачи недостаточно компетентными: в конце концов пришлось накладывать щипцы, что причинило еще больше боли, анестезия не принесла того облегчения, на которое надеялась Сидни. Инстинктивная нежность, вспыхнувшая слабой искоркой, когда Оливер впервые взглянул на свою голенькую, вымазанную слизью и кровью дочь, быстро угасла. Он сомневался, что Сидни вообще успела что-то подобное почувствовать к новорожденной. Может быть, то, что девочку сразу же забрали в отделение интенсивной терапии, тоже сыграло свою роль.

Когда Оливер пришел навестить Сидни в палате, он спросил:

— Тебе не хочется подержать ребенка?

Сидни не могла лежать спокойно — голова ее металась на подушках.

— О Господи, дай же мне отдохнуть! Не думаю, что девочке хочется, чтобы ее тут мучили, если ей так же паршиво, как мне сейчас!

— А как ты хотела бы ее назвать?

Это был вопрос, который они еще не обсуждали.

— Думаю, Миранда.^[9] Это же удивительно — настоящее чудо, что она осталась жива. И что я тоже жива. Просто кровавый кошмар какой-то… Кровавый — самое подходящее слово. Слушай, приходи лучше завтра. Мне надо поспать. И скажи им там — пусть ко мне никого не пускают. А если ты мечтаешь о фотографиях в семейном альбоме — жена сидит в постели, сияя от материнской гордости, с очень презентабельным младенцем на руках, — выбрось это из головы. И я сразу тебе заявляю — с этим жутким кошмаром покончено раз и навсегда!

Сидни была матерью, по большей части отсутствовавшей. Правда, когда она появлялась в их доме в Челси, она проявляла к дочери гораздо больше нежности, чем он мог ожидать, однако дома она бывала редко, часто уезжала за границу. Теперь у него были деньги; доходы их обоих позволяли держать няню, экономку и приходящую домработницу. Кабинет Оливера на верхнем этаже дома стал территорией, куда вход ребенку был запрещен, но когда отец спускался оттуда, девочка следовала за ним, как собачонка — не приближаясь, почти не заговаривая, но явно довольная. Однако долго так не могло продолжаться.

Когда Миранде исполнилось четыре года, Сидни в один из ее редких приездов домой сказала:

— Нельзя, чтобы все шло так, как идет. Девочке необходимо общество других детей. Есть начальные школы, куда детей принимают уже с трех лет. Скажу Джудит, чтобы она все разузнала.