«Надо, — говорит, — выпить!» На работу поступил в наш лесхоз...

— Откуда вы знаете Канцевича?

— Да как же мне его не знать? В партизанском отряде из одного котелка кулеш хлебали. А в мае 1943 года навалились на нас каратели. Обложили со всех сторон, как волки сохатого. Почитай, пол-отряда тогда полегло или в плен попало. И Канцевич, раненный, в плен угодил. До прихода нашей армии в концлагере фашистском под Осиповичами горе мыкал...

— А Иван Свиридов тоже с вами в отряде был?

— Нет, Иван в соседнем отряде, у командира Цыганкова, в разведчиках ходил. Я знаю Свиридова с детства. Вместе парубковали, на задушевных подругах женились. И вот теперь...

Остапенко снова прикрыл глаза ладонью.

— Подождите, Остапенко! Возьмите себя в руки! — строго сказал Головко. — Так вы говорите, что Свиридов был партизанским разведчиком?

— Ну да! Пока к фашистам в лапы не угодил. Несколько дней мучили его проклятые гады. Когда наш отряд налет на гестапо сделал и всех арестованных освободил, так Иван еле живой был. Идти не мог, я его на руках в лес унес. Два месяца он в нашем партизанском госпитале отлеживался...

— Ясно! — кивнул головой майор. — Вернемся теперь, Петр Иванович, опять к нашим дням. Когда и как вы вновь встретились с Канцевичем?

— Да на прошлой неделе. Зашел я в контору, смотрю, стоит в коридоре знакомый вроде человек с чемоданчиком. Увидел меня, в лице переменился, обнимать стал. Партизанская боевая дружба ведь никогда не забудется. Отвел я его к завкадрами, к Николаю Николаевичу.

— А Свиридову вы говорили о Канцевиче?

— В тот же вечер. Только Иван Канцевича не знал.

— Теперь, Петр Иванович, постарайтесь припомнить, что произошло у вас в доме в день убийства. Говорите, Свиридов ушел за медом, а к вам пришел Канцевич? Что было дальше?

— Дальше раскупорили мы с Канцевичем его бутылку, обмыли водкой банку от меда и выпили по стакану. Ну, я почувствовал, что здорово пьяный — ведь еще до этого мы с Иваном пили. Тут входит Иван, несет мед. Я мед в стаканы налил, добавил водку и говорю: «Выпьем за нашу Беларусь, за пущи и поля ее!» С ходу, значит, мы еще по стакану хватили. А тут Иван вгляделся в Канцевича да как стукнет по столу кулаком. И начал кричать, ругаться: «Ах ты гад, фашистский палач», — говорит. Канцевич ему, что, дескать, вы меня с кем-то путаете. А Иван свое: «Да я тебя, Фокин, где хочешь, узнаю! Как мне тебя забыть, если ты порох у меня на спине жег!» Канцевич опять ему вежливо так, спокойно: «Я не Фокин, а Канцевич. Вот и Петр Иванович меня знает. А вы пьяны сильно, вот вам и кажется семеро в санках...»

Иван чуть в драку с Канцевичем не полез. Пришлось мне его придержать. Канцевич тогда встал и говорит: «Я пока уйду, Петр Иванович. Завтра, когда ваш друг протрезвится, он сам признает, что ошибался». Иван долго еще кипятился, все доказывал, что это был не Канцевич, а гестаповский палач Фокин. Ну а потом мы много пили. И ничегошеньки я больше не помню...

Лесник снова бессильно уронил большую седую голову и умолк. И опять во всей его позе отразилась такая боль, такое раскаяние, что майор Головко только вздохнул.

— Проводите подследственного, лейтенант Захаров! — приказал он.

Когда лейтенант вернулся, майор с кем-то говорил по телефону. Он настаивал, чтобы по делу об убийстве Свиридова были предприняты серьезные розыскные действия. Наконец он повесил трубку.

— Товарищ майор! — взволнованно заговорил лейтенант Захаров. — Я считаю дело об убийстве Свиридова раскрытым. Совершенно ясно, что Остапенко в состоянии опьянения убил своего друга. И тот разговор, который вы сейчас вели с обвиняемым, только подтверждает мою версию. Вы обратили внимание, сам Остапенко проговорился, что у него со Свиридовым вышел горячий спор из-за этого самого Канцевича?

Майор спокойно слушал лейтенанта. Захаров ожидал, что начальник рассердится, прикрикнет на него, и неожиданно услышал:

— Ну-ка, садитесь, лейтенант! Садитесь вот сюда, рядом со мною.

Захаров, все еще разгоряченный и взволнованный, присел на краешек стула.

— Слушай меня, — снова заговорил майор. — Ты знаешь — наши законы беспощадны к убийцам. В случаях, подобных этому, обычно бывает приговор весьма суровым. Так вот, как бы ты себя почувствовал, если бы вдруг узнал, что по твоей вине к нему приговорен невиновный?

— Я не понимаю вас, товарищ майор! Улики доказывают...

— Улики, лейтенант, могут быть использованы и для сокрытия действительного виновника преступления. Мы должны обращаться не только к уликам, но и к разуму, и, если хочешь знать, к чувствам. Мы не можем допускать ошибки, потому что каждая наша ошибка — это трагедия, трагедия для общества и для отдельных людей. Так вот, послушай теперь мою версию и доказательства...

В тот же вечер лейтенант Захаров выехал в Белоруссию.

А в комнату звеньевого лесопитомника Семена Федоровича Канцевича был подселен жилец — дюжий добродушный хлопец, зачисленный механиком на автобазу лесхоза...

Захаров возвратился в станицу через пять дней и прямо с автобуса пришел в райотдел. В дежурной комнате опять был только сержант Нагнибеда.

— Вернулся, Владимир Сергеевич? — радостно приветствовал он своего квартиранта. — Домой заходил? Завтракал?

— Нет, Семен Петрович, я прямо с автобуса, — сдержанно ответил лейтенант.

— Случилось что-нибудь, Владимир Сергеевич? Рассказывайте, что произошло.

Сержант присел рядом с Захаровым.

— Потом, Семен Петрович, — устало ответил лейтенант. — Потом! Сейчас мне следует подготовиться к серьезному разговору с майором...

До Минска лейтенант летел на самолете, а оттуда за два часа добрался автобусом до тихого белорусского села, затерянного в лесах. Местный участковый инспектор милиции, тоже молодой лейтенант, угостил его обедом и повел к бывшему командиру партизанского отряда Цыганкову.

Бывший командир партизанского отряда, высокий, худой старик, попросил двух лейтенантов милиции подождать в саду, посидеть за вкопанным в землю столом, а сам, чуть прихрамывая, прошел в дом. Вернулся он минут через десять в полковничьей форме с пятью орденами и десятком медалей, позвякивающих на груди.

Оба лейтенанта вскочили со скамьи.

— Садитесь! Чем могу служить? — суховато, официально спросил Цыганков.

Узнав, в чем дело, кивнул коротко остриженной седой головой.

— Ясно. Покажите фотографию!

При первом же взгляде на фото Канцевича старый полковник утратил выдержку. Кровь прихлынула к его лицу, карточка в руке задрожала.

— Он! Это он! — хрипловато выкрикнул Цыганков. — Это же провокатор, гестаповский палач Семен Фокин. Из-за него был почти полностью истреблен наш отряд, на его совести десятки, если не сотни замученных советских людей...

Потом в садик к Цыганкову приходили какие-то немолодые мужчины и женщины. Со слезами и гневом они рассказывали о пытках и издевательствах, о сожженных заживо женщинах и детях, о попавших в руки карателей партизанских разведчиках, которых на лютом морозе обливали водой. И организатором всех этих зверств был сотрудник гестапо, главарь банды карателей — Семен Фокин.

— Его следует судить здесь, в нашем селе! — горячился Цыганков. — Этот негодяй значится в списках военных преступников.

Когда лейтенант Захаров возвращался из командировки, его не оставляла мучительная мысль: ведь если бы не майор Головко, если бы следственные и судебные органы приняли предложенную им, лейтенантом Захаровым, версию, что бы тогда было? Пострадал бы невиновный. А гестаповский палач, предатель и убийца избежал бы наказания по его, лейтенанта Захарова, глупости...

Резко хлопнула входная дверь. В коридоре послышались уверенные и неторопливые шаги. В дежурку вошел майор.