Им противно на меня смотреть: вру, да как уверенно!
Ты можешь припрятать пятидесятифранковую бумажку, но того, что скоро украдешь, так легко не спрячешь, читаю я в их глазах. Я — их горе. Я никогда не думаю о последствиях своих поступков.
— Если честно признаешься, я не буду тебя наказывать, — говорит мама: она уж и не знает, как вернуть заблудшую овечку на путь истинный.
Мне не в чем признаваться. И наказывать меня не за что: не брала я эти деньги.
— Это не я, говорю же вам, не я! На кой черт мне ваши пятьдесят франков! Идите все на фиг!
Вот и грузчик заговорил. Мама коршуном кидается на меня:
— Что? Куда нам идти? А ну-ка повтори, что ты сказала?
Я не могу повторить.
— Куда нам идти?
У меня темнеет в глазах.
— Смотри у меня, ты совсем от рук отбилась! Вот что, врушка, во-первых, ящика своего ты за это не получишь, во-вторых, не пойдешь с нами в субботу к крестному! Подумать только… На кой черт… Идите на фиг, слыханное ли дело!
Мама выходит из нашей комнаты, обиженно поджав губы.
Я так и стою, оцепенев. Потом сажусь за свою половину письменного стола.
Мои сестры не знают, что сказать. И пусть помалкивают. Они меня не поддержали.
— Хотела бы я стать мухой, чтобы посмотреть, что будет у крестного в субботу!
Месть удалась, их бросает в дрожь целых пять минут. Теперь они сторонницы презумпции невиновности.
— Милый! Убери этот ящик, — слышно нам, как мама говорит Пипи-Пьеру.
Надо же, как он ее слушается. Стук молотка стихает.
Я сижу за своей половиной письменного стола лицом к стене. Я отодвинулась подальше от нашей с Жоржеттой границы. Мне не хочется даже чувствовать ее рядом.
Я достаю пенал. Буду рисовать.
— Я с ней поговорю, — шепчет Коринна и идет в кухню выбивать мне послабление.
В доме снова тихо. Я украдкой смахиваю слезу, прежде чем взяться за карандаши.
Ничего хуже мама придумать не могла: меня не возьмут в субботу к крестному.
— Я тебе не помешаю?
Коринна не знает, с чего начать, как подступиться к маме.
— Что это ты делаешь?
— Мою морковку и помидоры.
— Тебя не устраивает меню?
Из комнаты я слышу Коринну и маму. Нет, сестре не добиться отмены моего приговора.
— Мы вообще неправильно питаемся.
— Будь добра, предоставь мне решать, что полезно для моих дочерей.
— У нас будут толстые ляжки, очень надо!
— Вам до этого далеко.
— Нет! Не так уж. Вот Гиаацинта не ест масла, совсем. Я рядом с ней похожа на бегемотиху.
— Да, ты права, она выглядит больной. Скелет скелетом. Почему здесь пена?
— Это «Мир» для мытья посуды.
— Ты моешь морковку и помидоры «Миром»? Ну знаешь!
— Они все в земле.
— Чем шутка короче, тем смешнее. Выбрось эту морковку сейчас же. Ты отравишься.
— Ты же моешь этим тарелки, а мы из них едим, и ничего.
— Тарелки ополаскиваются! Нельзя мыть овощи средством для мытья посуды.
— Помидоры — не овощи.
— Овощи или нет, я тебе говорю, «Миром» их не моют.
— А вот у Гиаацинты… скоро конкурс.
Кориннина подруга поступает в балетную школу. Ее мама считает, что дочка-балерина — это очень изысканно.
— Прекрасно, я рада за нее. Но мне бы не хотелось, чтобы моя дочь стала балериной.
— А я тоже хочу на конкурс.
— Мы, кажется, об этом уже говорили. Это не жизнь для девочки. Когда вырастешь — тогда делай что хочешь. А пока ты живешь в моем доме, будешь есть то, что я кладу тебе в тарелку, и ходить в ту школу, в которую я тебя определила. Она не так уж и плоха — ты уже все знаешь про помидоры.
— Когда я вырасту? Я уже большая!
— Недостаточно, чтобы жить своим умом.
— Потом будет поздно! Балерины начинают учиться совсем маленькими! Я буду слишком большая для конкурса!
Но мама не хочет ничего слышать. Она ни за что не пустит Коринну на конкурс в балетную школу.
— Зачем же я пять лет ходила на танцы? Я даже ни разу не встала на пуанты!
— Не ходи больше, если не хочешь.
Маме надоел этот спор, ей не терпится закончить со счетами.
— Все! Кончили препирательства. Сказано, нет — значит, нет. И будь любезна, порадуй меня сегодня вечером, съешь нормальный ужин, а не пол морковки и кусочек помидора! И сестрам не мешай есть все, что на столе!
Атмосфера в кухне накаляется.
Я не узнаю Коринну! Впервые слышу, чтобы она спорила с мамой…
— Ты нам вообще ничего не разрешаешь! Только ходить в школу и делать уроки, больше ничего, никогда! Вот мама Гиаацинты сама ходит на танцы! Поэтому она понимает свою дочь! А ты не ходишь! Почему ты не ходишь на танцы?
— По-твоему, у меня мало дел?
— У мамы Гиаацинты двое детей! А она ходит на танцы и в кино ходит! Она читает книги, много книг!
— Иди к своей Гиаацинте, если там тебе лучше, чем дома!
— Знаешь, что сказала мама Гиаацинты?
— Не знаю и знать не хочу, меня это не касается.
— Она сказала, что Сибилла вытворяет черт-те что, потому что ей просто некуда девать энергию!
— Скажите на милость! Передай маме Гиаацинты, чтобы она, чем высматривать соринку в моем глазу, лучше занялась бревном в своем!
Мама, кажется, теряет хладнокровие.
— И советую тебе переменить тему. Сибилла не занимается дзюдо, потому что ходит с тобой на танцы, позволь тебе напомнить!.. Сибилла! Сибилла!
Ну вот, мне же теперь и достанется. Я не просила ее поднимать эту тему! И дорисовать не успела… Вот так всегда, стоит мне заняться любимым делом…
Я вхожу в кухню и вижу, что мама с Коринной уже ни о чем не могут договориться.
— Сибилла! Ты бы хотела ходить на дзюдо?
Что? Как? Я не узнаю маму! Она же и слышать не желала о том, чтобы записать меня на дзюдо.
— Ну… да.
— Прекрасно, пусть твоя сестра занимается классическими танцами, а ты можешь в это же время ходить на дзюдо, если у тебя лежит к нему душа. Все, я должна закончить считать.
Мама уходит, оставив нас с Коринной вдвоем на кухне.
Конечно, у меня лежит душа! Еще как лежит! Уж не знаю, каким чудом маме пришла в голову эта идея, но она давно меня так не радовала, с тех пор как… с тех пор как… купила мне новый халат.
