наперед. Лошадка больше не бежит впереди меня. Теперь она бежит сзади.

— О-ля-ля! Одно слово — твоя крестница! — говорит кто-то из гостей, заметив это.

Крестного все поздравляют, сегодня он расстарался: «У него чистые руки».

По мне, так не такие черные, как обычно.

— Ну да? Это называется чистые? — спрашиваю я.

Смотрю и вижу всюду черноту. Если бы я так помыла руки, меня бы, уж наверно, не похвалили. Точно.

— Ну? Белые у него руки.

Как будто никто не видит, какие они у него грязные.

— А это что? Вот, вот, это что, не черное?

И нечего надо мной смеяться, что я, глупая? Он плохо вымыл руки.

— А ты повозись в смазке да мазуте, посмотрим тогда на твои пятерни, какого они будут цвета, — говорит мне крестный.

Он предлагает мне работать с ним. Я бы рада, только мама не разрешит.

Мой крестный — автомеханик. Всю жизнь «с головой в моторах, по уши в мазуте».

— О-ля-ля, одно слово — твоя крестница!

Даже крестная это говорит.

Все смеются, и он тоже.

Мне приятно, когда говорят, что я на него похожа. Это неправда, ну и пусть. Крестного я больше всех люблю.

— Ну, артистка? Что же ты не поцелуешь своего крестного? — вдруг рявкает он, как будто только что пришел.

«Артистка» — это я. Он называет меня «артистка», хотя никогда не видел, как я рисую. «Артистка» — потому что я «горазда на художества», так он говорит. Всех остальных он зовет «валы», «ребятишки» по- итальянски. Даже взрослые для него «валы». А я — «артистка».

Все танцуют. А он танцует только медленные танцы. Приглашает крестную. «Он от нее без ума». У них пятеро детей, а они все равно «любят друг дружку как в первый день».

Когда ставят песню «Che sei bella da morire»,[4] он громко поет ее ей. И все время норовит ее поцеловать. Крестная смеется, но говорит «перестань», потому что целоваться при всех ей неловко.

Да, сразу видно, как он ее любит. Мама не сводит с них глаз, когда они танцуют медленные танцы.

А я медленные танцы не люблю. Как только ставят «слоу», убегаю со всех ног, не то мама меня поймает, и придется танцевать с ней. Очень мне надо целую песню топтаться по кругу с мамой. Во время медленных танцев я успеваю что-нибудь съесть или сбегать кое-куда. А там и другую музыку ставят.

Если я далеко, мама ловит Коринну или Жоржетту. Не знаю, почему ей обязательно надо танцевать с нами. Она одна из взрослых танцует только с детьми.

— Иди пригласи маму на танец, — говорит мне Коринна.

— Сама пригласи!

Терпеть не могу, когда мной командуют.

— Я уже.

— Тогда пусть Жожо.

Жоржетте что, она слушается!

Но вечно отлынивать мне не удается.

— Смотри, она сидит на стуле совсем одна!

Коринна опять чуть не плачет, так ей жалко маму.

— Ну ладно, ладно, — соглашаюсь я. — Только не реви!

После медленного танца все огни гаснут, музыка выключается.

Все, танец кончился. Мне достался самый длинный. Мама говорит мне «спасибо». Хочет меня поцеловать. Вот и хорошо.

Все поют: «С днем рождения тебя-а-а-а-а!!!» Анжелин муж выносит именинный торт. Вид у него довольный-предовольный. И сует торт со свечами ей под нос. Тишина. Сейчас тетя задует свечи. Она глубоко вдыхает, будто собирается прыгнуть с вышки. Дует — но ее муж отодвигает торт: ни одна свеча не погасла. Он оглядывается, смотрит, насмешил ли крестного. Да. Крестный посмеивается.

Муж опять подставляет торт тете под нос. Она дует. Он опять успевает отодвинуть торт. Все свечи горят. Оглядываюсь на Коринну — так я и знала. Она не смеется. Ей не по вкусу такие шутки. Ишь, как губы поджала. Я смотрю на Жоржетту — а она уставилась на торт. Ей надоело ждать, не терпится его попробовать.

А я что-то не пойму. Сама не знаю, смешно это или нет. Я жду…

Наконец решаю: не смешно. Когда он в пятый раз отодвигает торт, я тоже начинаю злиться. К счастью, тут вмешивается другая мамина сестра. Хватит, а то есть этот торт нельзя будет, воск на него натечет.

Ну все, на этот раз тетя вдыхает не зря. Она дует на свечи. Уф! Все погасли с одного раза! Гости аплодируют.

Что? Как? Что это такое? Сегодня же не мой день рождения!

У тетиного мужа для меня сюрприз!

— Сибилла! Сибилла! — кричит он мне через весь сад. — У меня есть кое-что получше торта!

И вид у него довольный-предовольный.

О-ля-ля! Я смотрю, разинув рот. Вспомнил-таки! Спасибо! Спасибо!

Большая тарелка, а на ней… Да! На ней лежит камамбер! Спасибо! Спасибо! Я оглядываюсь на маму. Она улыбается. Она знает, что я не клянчила.

На нем нет свечей, но все равно у меня как будто тоже день рождения!

Подходит Анжелин муж, протягивает мне специальный ножик для сыра.

— Твоя тетя разрежет свой торт, а ты разрежь свой!

Я стесняюсь: слишком много чести. Вот повезло-то. Даже Анжела ждет, не режет свой именинный торт, пока я не разрежу мой камамбер.

Все внимательно смотрят на меня, и я наконец втыкаю нож в камамбер. «Вжжжииик!» — пищит он.

Что это? Что происходит? Я не верю, я еще раз выставляю себя на посмешище и только тогда понимаю, как меня опозорили. Камамбер — пластмассовый. Его купили в магазине шуток и розыгрышей. Надо мной все смеются. Я стою, дура дурой, среди хохочущих взрослых. Тетина подружка — вот корова! Я все-таки оттопчу ей ногу. Она так заливается, будто ничего смешнее в жизни не видела.

А мне совсем не смешно. Моим сестрам тоже. Коринна бежит мне на выручку. Берет меня за руку, уводит от стола. Спасибо, а то я не знала, как быть.

Теперь им всем стыдно.

— Не обижайся! Это же шутка! Поешь торта…

У каждого находятся слова мне в утешение.

Поздно. Я их ненавижу. Не буду ни с кем разговаривать. Все дураки. Я не хочу больше их слышать. Даже смотреть на них не хочу. И не надо меня трогать, кто-то пытается — я отдергиваю руку.

Жоржетта тоже прибежала мне на выручку. Мы втроем прячемся в углу сада.

Посреди суматохи вдруг раздается хрипучий голос моего крестного:

— Ну что, а настоящий-то у тебя есть? Дай теперь малышке!

Он встал на мою защиту.

Тетин муж молчит. Нет. Нет у него настоящего. Шутку он заранее купил, а чтобы сделать приятное — даже не подумал.

Ко мне подходит тетина свекровь. Говорит, что у нее, кажется, есть кусочек камамбера в холодильнике. «Хочешь?» — спрашивает. Нет! Нет! Ничего я больше не хочу! Отстаньте от меня все! Не нужен мне ее кусочек камамбера. И вообще, кто же кладет его в холодильник? Я люблю, когда он мягкий, «аж течет».