Бан ее любим. Она в «Чужих» потрясно сыграла. Как она уделала того космического ящера, а! А еще «Деловая женщина». Тоже классно, очень.

— Мура, — сказал Мандо.

Я показал им кассету с «Хафмун-стрит» и постарался произнести как можно яснее:

— Книгу, по которой этот фильм сделали, я написал.

Они меня явно услышали, но никак не отреагировали. Словно я обратился к ним на чужом языке, настолько непонятном, что они не в состоянии были перевести эти странные и смешные звуки. Уичи отвернулась со смехом, и даже Блэйн заулыбался. Впрочем, их веселье относилось не ко мне. Это Мандо громко пукнул и спросил: «Чего там крякает? Я на утку наступил, что ли?»

Я сидел у них в нише, держась за край диванчика, на котором только что была Бан-Бан, и чувствовал себя случайным попутчиком. Вроде ехала компания на машине, подобрали меня, и теперь мне тесно и неуютно, потому что они все свои, а я чужой, — но все равно не хочется вылезать на пустынную дорогу в такой поздний час, потому что кто другой может и не подобрать, а ехать надо.

— А вы смотрели «Шалопаев»? — спросила Уичи.

— Нет, — сказал я. — Наверно, был где-нибудь, когда картина вышла. А может, ее в Англии не показывали. Я долго там прожил. Я писатель. Книги пишу. Фильмы тоже.

— Как это? Я хочу сказать, фильмы никто не пишет. Это все как бы съемки там, игра, взрывы, погони на машинах и все такое. Что там писать-то?

— Сценарий.

Мандо сопел и сосал свое пиво, ничего не слыша. Бан-Бан еще не вернулась из туалета. А оставшиеся двое смотрели на меня тупо — мне снова показалось, что я говорю с людьми, которые английского не знают. Но это я был здесь чужим.

— Сценарий… как бы вам сказать… пьеса для кино.

Я сознавал, что своими разъяснениями выдаю им правду о себе; и если хочу, чтобы они меня услышали и поняли, — придется рассказывать очень подробно; быть может, рассказать больше, чем кому бы то ни было за всю мою жизнь. Уже сейчас, всего за несколько минут, я сказал им больше, чем доктору Милкреест. Но они не проявляли никакого интереса, а народу в баре прибавилось, из музыкального автомата орала музыка, в телевизоре, подвешенном над баром, шел хоккей, — и мои старания быть услышанным сквозь весь этот шум можно было понять так, будто я о чем-то умоляю этих ребят.

— Так вы делаете кино? — спросила Уичи.

— Да, — сказал я, чтобы проще было.

— Послушайте, так, может, я что-нибудь ваше видела!

— Вот это. — Я постучал пальцем по «Хафмун-стрит». — Но самый первый фильм я делал с Питером Богдановичем, «Сэйнт Джек». Там Бен Газзара играл. Его в Сингапуре снимали, где действие происходит, в семьдесят восьмом.

— Мне тогда шесть лет было, — сказала Уичи.

— Я жил в Сингапуре. Три года прожил. Преподавал там, журналистикой занимался. Даже опиум курил иногда.

Блэйн глянул на меня, словно услышал вдруг нечто вразумительное, и спросил:

— А у тебя с собой есть что-нибудь?

— «Хафмун-стрит» в Лондоне снимали. Книга лучше. Фильм получился бледноват, да и неточности в нем. Уж я-то знаю, все-таки восемнадцать лет там прожил. Уехал оттуда, когда жену бросил. И писать тоже бросил. Почему? Знаешь, когда уходишь из дому, от всех своих прежних привычек, от людей, которым ты был интересен, — тут тебе и конец. Кому это надо — сидеть и корпеть каждый день, если никому не интересно, что ты там пишешь?

Уичи в ответ сморщила нос, потом сказала:

— А мы что больше делаем — мы больше берем фильмы напрокат, а у меня там особая скидка, потому что в торговом центре я, в зоомагазине, я вам вроде уже говорила.

— «Москитовый берег» видели когда-нибудь? Это про Гондурас, но снимали в Белизе. Я там был. Всю Латинскую Америку проехал, на самом деле. Как раз то путешествие описал в «Старом патагонском экспрессе». А потом задумал роман. Один парень, изобретатель, хочет забрать семью и уйти от всего. Но оказывается, что все свои проблемы тащишь с собой, никуда от них не деться. Можешь бросить все что угодно, кроме своих пороков. Забавно, правда? Я как будто первый это открыл, и заново, хотя знал всегда.

Блэйн грыз ноготь, Мандо обсасывал горлышко бутылки.

— Интересно, где там Банни застряла? — сказала Уичи.

— Там Хэррисон Форд играл…

— Его я вовсе не понимаю, — вставила Уичи.

— … и Ривер Феникс.

Они опять стали молча разглядывать меня, и тут — наболтав так много и пожалев об этом — я встал и сказал им, что мне нужно в туалет. На самом деле туалет был ни при чем. Просто надо было отключиться от них на какое-то время. По дороге я встретил Бан-Бан, улыбнулся ей; а в туалете подошел к зеркалу и подивился: пьян я, что ли? Я им рассказал больше, чем своему психоаналитику! Они всё знают, даже имя мое. Но им наплевать; вряд ли они вообще хоть что-нибудь слышали, и ничего-то они про меня не знают. Я для них инопланетянин, другая форма жизни; и пока я тут болтал, умоляя их меня понять, выяснилось, что я даже языка их не знаю толком. Мне только что хотелось быть с ними, узнать их получше, потому что я чувствовал — они самые простые люди на земле и с ними я, быть может, смогу вернуться к себе прежнему; как те марсиане из фантастических фильмов, что втираются в земную жизнь, маскируясь под простых рабочих. Но ничего не вышло. Как я ни старался понравиться этим людям, рассказывая им о себе, — ничего не вышло. Я решил возвращаться на Кэйп.

Проходя мимо ниши, я помахал им рукой на прощанье, но тут вдруг Бан-Бан улыбнулась приветливо и похлопала по дивану возле себя, приглашая присесть:

— Послушайте! Так вы знаете Ривера Феникса?

Когда мы двинулись вверх по Мистик-авеню, Блэйн вдруг разговорился:

— А я в сортире наркоты достал, за талоны.

— Продуктовые? — спросил я.

— А ты еще какие знаешь?

Мы зашли в пиццерию, с собой забрать, навынос. Мандо тут же упал на стул и уронил голову, а Блэйн все не умолкал:

— О, Ривер Феникс — он из самых-самых! — И добавил, словно в доказательство: — Сразу видно, что травку курит или колется. Только вот имя у него какое-то шизанутое.

— Он как бы родился там, — сказала Уичи.

Бан-Бан кивнула соглашаясь.

Они стояли у прилавка, помогая мне выбрать пиццу, но постоянно оглядывались на своих парней. Один был пьян до полной немоты, другой не в меру болтлив от марихуаны. Эти девочки ужасно были похожи на матерей, каких я встречал в магазинах, где они, усталые, замученные, нервно приглядывают за своими детишками в страхе, что те что-нибудь поломают или помешают другим покупателям.

Из пиццерии мы пошли по направлению к центру Медфорда. Я с Уичи впереди, она несла пиццу в коробке. Другая пицца была у Бан-Бан, она шла следом за нами вместе с Блэйном, который подпрыгивал и размахивал руками; Мандо кое-как ковылял позади всех. Я был рад, что с ними. Ехать домой одному совсем не хотелось; мне нужна была как раз такая компания с их анархичностью и готовностью принять кого попало. Изгои, неудачники — меня к ним тянуло; это была своего рода семья, достаточно безалаберная, чтобы в ней и мне нашлось место.

— Я «Крепкий орешек» никогда не видел, — сказал я.

— А я раз десять смотрела, — ответила Уичи. — А вы смотрели «Хафмун-стрит»?

Она уже забыла, что я ей рассказывал. А остальным явно было наплевать, кто написал эту книгу. Но разве это важно? Это означало лишь, что я не смог впечатлить их своей хилой известностью. Однако, как ни странно, я вдруг почувствовал себя сильным — словно после специального упражнения в унижении. Хорошо у меня получилось: и тайны свои сохранил, — рассказав их людям, которые ничего не понимают, — и силу