разъяренный я едва скрывающий свою злость. Он не нашел в себе сил помолчать и спустя насколько минут вновь обратился к Гаврасу, разговаривая с императором, как с маленьким ребенком:

— В Гарсавру нужно послать еще солдат, Туризин. Это очень важный город, и сам по себе, и как стратегический пункт.

Император напрягся: Баанес так и не удосужился сменить тон, которым разговаривал с ним много лет. Гаврас, однако, все еще пытался держать себя в руках и терпеливо ответил:

— Баанес, я дал Гарсавре по крайней мере две с половиной тысячи солдат. Вместе с защитниками города, твоими подданными и слугами, пришедшими из поместий, этого должно быть более чем достаточно, чтобы удержать город до весны. Ты прекрасно знаешь, что кочевники не могут летать над снегом, они проваливаются в сугробы так же, как и все остальные. Когда наступит весна, я собираюсь ударить по врагу и не намерен разбрасывать солдат туда-сюда, пока у меня вообще никого не останется.

Ономагулос упрямо выставил вперед дрожащую острую бороду:

— Мне нужны еще люди для защиты города, говорю я тебе. Почему ты не понимаешь очевидных вещей?

Никто из сидящих за столом не решался взглянуть в этот момент на Туризина, которому так бесцеремонно читали нотацию.

— Ты их не получишь, — просто сказал Гаврас, и все присутствующие услышали в его голосе предупреждение — все, кроме Ономагулоса.

— Твой брат дал бы их мне! — гневно воскликнул маршал.

Марку хотелось провалиться сквозь землю: ничего худшего Баанес сказать не мог. Ревность Туризина к дружбе между Маврикиосом и Ономагулосом была более чем очевидна.

Забыв о приличиях и своем императорском достоинстве, Гаврас подался вперед и заорал:

— Он дал бы тебе! Он дал бы тебе по шее за твою наглость, паршивый пес!

— Неоперившийся птенец, щенок, у тебя еще глаза не прорезались, чтобы увидеть мир таким, как он есть! — Забывшись, Баанес кричал не на Автократора видессиан, а на младшего братишку своего покойного друга.

— Кусок вонючего навоза! Ты думаешь, что твои драгоценные земли стоят больше, чем вся Империя!

— Я менял твои мокрые пеленки, сосунок!

Не обращая внимания на окружающих, они выкрикивали оскорбления и проклятия целую минуту. Наконец Ономагулос снова поднялся из-за стола, крикнув напоследок:

— Гарсавра получит еще одного человека, клянусь Фосом! Я не останусь в одном городе с тобой — ты смердишь на всю столицу, и здесь невозможно дышать!

— Этого более чем достаточно, — парировал Гаврас. — Убирайся ко всем чертям! Видессос обойдется без твоей помощи!

Пора бы уже мне привыкнуть к виду людей, убегающих с императорского совета, подумал Скаурус. Баанес Ономагулос, правда, не бежал, а ковылял, но это ничего не меняло. Подойдя к дверям из полированной бронзы, маршал повернулся и, сердито зарычав, гневно помахал Туризину кулаком, на что Император ответил непристойным жестом. Баанес сплюнул на пол, как делали все видессиане перед едой и питьем, проклиная Скотоса. После этого он распахнул двери и с грохотом захлопнул их за собой.

— Так. На чем же мы остановились? — спросил Император.

Марк ожидал, что вскоре Баанес опять будет в милости: гнев Императора поднимался, как паводок, и так же быстро спадал. На этот раз, однако, вышло иначе. Через два дня после бурной сцены на совете Ономагулос сдержал обещание: переправился через Бычий Брод и двинулся к Гарсавре.

— Мне это не нравится, — сказал трибун, узнав о действиях маршала. — Он уходит и фактически плюет Императору в лицо.

Марк был у себя в казарме и все же осмотрелся, прежде чем заговорить: жизнь в Империи научила его высказывать некоторые соображения приглушенным голосом.

— Боюсь, что ты прав, — согласился Гай Филипп. — Будь я на месте Гавраса, давно уже приказал бы привести его закованным в цепи.

— Вы оба мелете чепуху, — пожаловался Виридовикс. — Гаврас сам приказал ему убираться.

— Приказал провалиться сквозь землю или убираться к дьяволу — возможно, — поправил кельта Горгидас. — Когда ты наконец поймешь, что слова могут звучать одинаково, а означать разное?

— Ты думаешь, что ты очень хитрый грек. Вот что я тебе скажу. Если бы мой дом был в опасности, я отправился бы туда или, вернее, полетел на крыльях и плевал бы на тех, кто хочет меня остановить, будь то даже сам император.

Кельт скрестил руки на груди, словно бросал вызов любому, кто станет с ним спорить. Гай Филипп презрительно фыркнул.

— Скорее всего, ты бы так и сделал. И, возможно, потерял бы свой дом и дома своих соседей в подачу. Именно так и происходит, если сперва думаешь о себе и только потом о друзьях. Как ты полагаешь, почему Цезарь разбивает кельтские кланы поодиночке?

Виридовикс задумчиво пожевал длинный ус. Выпад старшего центуриона был близок к правде. Потом усмехнулся и махнул рукой:

— В конце концов, это не важно. Разделенные или объединенные, мы когда-нибудь прогоним вас, и вы улизнете в ваш Рим, зажав хвосты между ног.

— Этого не будет никогда, — заявил Гай Филипп, и их старый спор возобновился. С тех пор как римляне попали в Видессос, центурион и Виридовикс ругались до хрипоты, выясняя, кто выиграет Галльскую войну, причем оба относились к этому вопросу очень серьезно.

Не слишком интересуясь их спором, Марк подошел к своему кабинету, расположенному в отведенном для чиновников левом крыле Тронного зала. Проблемы, с которыми он сталкивался здесь, были совсем не похожи на те, что занимали его друзей, но надежды удовлетворительным образом решить их у трибуна было не больше, чем у них.

Пандхелис принес ему пачку новых донесений и списков, которым, похоже, не предвиделось конца. Очень часто они больше запутывали дело, чем проясняли его. Видессианские бюрократы гордились тем, что умели запутывать самые простые мысли. Пытаясь пробиться сквозь дебри словесных хитросплетений, смысл которых был едва уловим, Скаурус подумал: зачем вообще делать политическую карьеру? Утомленный горой документов, исписанных так мелко, словно писец поставил перед собой задачу доконать того, кто решится их читать, он заснул за своим письменным столом.

Легионеры были уже на тренировочном поле, когда трибун возвратился в казарму. Он пошел вниз по Средней улице, чтобы присоединиться к ним, позавтракав по дороге жестким ржаным коржом, политым медом, который купил на площади Паламас.

Был холодный ветреный день, колючие снежинки кружились в воздухе и таяли, опускаясь на лицо. Когда трибун подошел к городским баням, фасад которых был отделан плитами из золотистого песчаника и белого полированного мрамора, ему почему-то расхотелось идти к легионерам. Бумажная работа сводила Марка с ума, и он подумал, что не худо бы ему хоть немного расслабиться.

Владелец бани принял медную монету и широко улыбнулся, показав рукой в сторону раздевалки. Скаурус дал еще один медяк мальчику-слуге, поручил присматривать за одеждой и быстро разделся, сложив на длинную скамью куртку из бараньей шерсти, тунику и штаны. Его тянуло к голосам, доносившимся из зала.

Видессианские бани, так же как и римские, служили местом встреч и центром культурной жизни. Продавцы сосисок, вина и булочек выкликали свои товары, а рядом зазывали клиентов специалисты по удалению волос. Скаурус услышал легкий стон одного из посетителей — цирюльник принялся выдергивать у него волоски из-под мышки. Обычно трибун в полном соответствии со своими стоическими принципами ограничивался холодным душем, но после ледяного воздуха даже мысль об этом была невыносима. Он провел несколько минут в парной, выгоняя холод из костей, и почувствовал необходимость освежиться. Марк вылез из холодного бассейна, когда начал замерзать, и растянулся на лавке на несколько минут, прежде чем погрузиться в теплую воду.

— Не желаете ли пемзу? — обратился к нему молодой человек с изогнутым скребком в руке.

— Пожалуй, — отозвался трибун; у него было немного мелочи, и он мог позволить себе такую роскошь.