— Вроде бы «небо ясно, небо хмуро».

— А мне слышится «не боятся дымокура». Во как!

— Музыка-то хорошая.

— Слова и музыка — одно целое, дед. Врозь не воспринимаются. Иначе почему мы здесь поем свои примитивные песни? Потому что не принимает душа музыкальной официальщины про БАМ. Даже с распрекрасной мелодией. Ну почему, скажи, надо «строить путь железный, а короче — БАМ»? Чего и как короче?.. Или еще, как там, про тропиночку узкую, которая уходила в таежную даль?

— Не помню.

— И слава богу. Нету у нас, Женька, здесь узких тропиночек. Или бурелом, или просека. — Он резким движением выключил приемник.

— Спой, Иван, свои «Километры».

— Спою, дед.

Он опять взял гитару и однострунно стал выводить мелодию. Эту песню Сверябы Савин слышал много раз, и всегда она защемляла ему сердце, взбудораживала, рождала в нем чувство сопричастности к большому делу. Может быть, с профессиональной точки зрения песня и была несовершенна, но Савин в этом не разбирался. Она трогала его и даже поднимала в собственных глазах.

Сверяба выводил песню тихо и хрипловато, так и надо было ее петь. Звонкий голос все равно сядет на морозе. Нежная кожа прокоптится у костра. Пар изо рта прихватит инеем волосы... Савин не заметил, как тоже стал подпевать, и получился у них тихий мужественный лад.

Допели и уставились друг на друга в полном душевном соприкосновении, удовлетворенные песней, вагонной обстановкой и бесконечностью мира за окном. Сверяба даже гитару легонько погладил своими корявыми, не раз примороженными пальцами, поставил ее бережно на место. И сказал, еще оставаясь в песне:

— Да, Женя, вся жизнь в километрах. Крутит спидометр, пока не остановится на каком-нибудь пикете.

Песня сняла тяжесть от исповеди Сверябы, замела кривые тропинки белым снегом. Но все же что-то беспокоило Савина, словно осталось что-то недоговоренное Сверябой. И это «что-то» надо обязательно выяснить.

— Иван, — спросил он, — а дочка Иринка, которая собирается замуж, от второго брака у тебя, что ли?

— Да, дед. Можно так считать.

— Почему «считать»?

— Другая эта история. И тоже без отрады.

— Твоему Гришке сколько сейчас?

— Пятнадцать.

— А Иринке, ты сказал, восемнадцати нет.

— Нет.

— Так она старше Гришки?

— Старше.

— Значит, ты еще раньше был женат?

— Нет. Удочерил я Иринку, Женя. Сколько ей тогда было? Десять, наверно. В синеньком пальтишке, в синенькой шапочке. Щечка поцарапанная. Помню, прибежала из школы, увидала меня и как споткнулась. Ну, я подошел, познакомился, как со взрослой. Ужинать вместе сели. Я ее про школу стал расспрашивать, про оценки. В общем, как полагается. Потом за телевизор все вместе уселись. Гульнара ее спать провожает, а она говорит: «Ты сама иди спать, а я дяде Ване книжку почитаю».

— Гульнара — ее мать?

— Мать. У нас все только начиналось... Ну, само собой, уговариваем девочку спать. А она меня спрашивает: «Ты не уйдешь, если я засну?» Детенышек ведь, а тоже соображает. Наверно, без отца пробел в своей детской жизни чувствовала, хотя и сама того не понимала... В маленьком городке, дед, пережениться — не простое дело. Особенно для офицера. Там — развод, тут — семья не семья, в партбюро — персональное дело. И разговоры с уговорами без конца. В общем, всю мороку до дна выхлебал. Забрал чемодан с военным обмундированием и перебрался к новой жене. Половинок не люблю. Если что-то делать, так до упора. Сказал своей любимой, начхать, мол, на алименты, но, раз начали строить жизнь, давай дочь на мою фамилию. Так и сделали. И все пошло по-хорошему. Ирка, так та визжала от радости, в ладоши хлопала и с самой первой минуты меня папой стала звать. С женой отношения прекрасные. О деньгах слова нет. И вроде даже хватает. Хотя откуда может хватать, если я только две трети зарплаты приношу? Просто женщина с понятием оказалась...

И везде-то мы втроем. В горы ли, на рыбалку ли, или просто гуляем. Рай для меня, да и только... А сквозь радость терзаюсь. Сердце туда-сюда мечется. Свои-то детишки брошенные. Вижусь с ними. Не то чтобы очень часто, но и не редко. Потихоньку от матери, потому что она, как узнает, так крику на всю улицу. Я, понятно, гостинцы ношу, к себе их зазываю. И вот, Женя, пришел однажды Гришка. Все было нормально внешне. Чай с тортом пили. Ирка Гришке марки показывала. Но чую, не принимает душой моя жена моего сына. Пошел я его провожать, она даже не шевельнулась. Идем, а он по дороге мне говорит: «Пап, а тетя Гуля — злая»

Сверяба уронил голову на свои могучие кулаки. Савину даже показалось, что он вот-вот заплачет. Но трудно мужику заплакать, даже когда невмоготу. Нашарил Иван не глядя «дымчину», втянул никотинную отраву, задержал дым внутри.

— А дальше что, Иван?

— Ничего. Шесть лет мы прожили до БАМа. Иришка в музыкальной школе училась, потому сюда они не смогли со мной поехать. В прошлом году десять классов кончила. Гришка в восьмой ходит, а Толик, самый маленький и самый умненький, — в шестой... Это я тебе, дед, рассказываю, чтобы ты понял, что женитьба — шаг необратимый.

— Но ведь не у всех же так складывается жизнь.

— Не у всех. А за тебя боюсь. Ты для дома — плохой хозяин. А у баб: мое — это мое, и не отдам! Вот представь. Живем вместе, любим друг друга. И за все время жена ни разу не спросила, а когда день рождения у моих детей? Ни разу не сказала: «Давай пошлем им какой-нибудь подарок». Я сам, понимаешь, втихую посылал им подарки. Но больше всего, дед, меня Иринка однажды ранила. Двумя словами застрелила. Сказала: «Твой сын, папа». Не по имени даже, а «твой». Не ее брат, а ведь он же ей брат получается, раз мой сын. Вот тебе и эстафета от матери к дочери. Заклад в будущее для повторения. Недаром в русских сказках злые мачехи и смирные отчимы. Душа у бабы у?же, чем мужская... Я бы, знаешь, собрал всех троих детей в кучу и жил бы один с ними. И за мать бы им был, и за отца. Но нет для меня такой планиды, потому как запрограммирован я на бедоносца. И в себе беду тащу, и самым родимым ее несу.