— Нет, нет.

— А почему у тебя женское имя? У меня в интернате была русская подруга. Ее тоже звали Женя.

— Это и мужское имя.

— Знаю. Евгений Онегин. Но все равно оно больше для женщины. Мужчина, который его носит, нежный, как женщина, и немного слабый. Нет, нет, Женя. Ты не слабый, ты — нежный... Слышишь, Ольхон тоже со мной согласен.

Снаружи донесся короткий лай и смолк.

— Глупый еще, — сказала она. — Первоосенок. Хорошая собака будет.

— А на кого он лаял?

— Сохатый близко подошел. Тальник тут недалеко. Сохатый кормиться ходит... У меня давным-давно был сохатенок — отец подарил.. Плакса такой был. Вытянет морду, смотрит большими глазами, просит сахару. Я отвернусь, как не вижу. А он губами шевелит и чуть не плачет.

— А где он сейчас?

— Ушел. Кровь позвала. Так одну осень трубил, жалко было. Жену звал себе.

— Ушел и не вернулся?

— Нет. Боюсь, подстрелил кто. К человеку привык, ружья не боялся.

— Оль, а почему ты пошла в охотники? Ты же сказала, что педучилище закончила.

— Учить некого. Почти все ушли с Усть-Нимана. Три дома осталось. В Ургал переселились. Молодые всегда уходят. Четыре брата у меня было. Двоих старших, как отец говорил, духи взяли. Я не помню, маленькая совсем была. Мы жили тогда далеко отсюда, в междуречье. А двое братьев ушли. Сначала в армию, потом в город. Русские жены у них. Третий год домой не едут. Кончаются охотники. Кто отца и дядю заменит?.. Тебе снова непонятно, почему я осталась здесь?

— Понятно. Только я бы не хотел, чтобы ты жила здесь одна.

— Мне хорошо здесь.

— А когда рельсы сюда придут, как охотиться будешь?

— Уйду вверх по Эльге. А может быть, не уйду. Я не знаю, Женя. Когда в Хабаровске жила, только о тайге и думала. А сейчас город вспоминаю. Новый год вспоминаю и своих девчонок в туфельках. И даже мальчишек вспоминаю, хотя мне не нравятся городские ребята. Они очень много говорят. А ты — мало говоришь. Мужчины не должны много говорить... Сегодня я совсем не хочу в город, потому что здесь ты. А завтра в груди дятел поселится...

— Тянет к людям?

— Да. Ты откуда пришел, с Воспорухана?

— Нет.

— Значит, с Соболиной сопки?

— Ты была там?

— Много раз была. Там я черного соболя брала.

Она вздохнула, посмотрела на Савина, будто задала немой вопрос и ждала ответа.

— Ты жалеешь, что БАМ в тайгу пришел? — спросил он.

— Почему «жалею»? Просто понимаю, что надо. Дядя не понимает. Плюется! — Она засмеялась: — Говорит, что законы тайги БАМ нарушил. Говорит: плохой человек завелся на БАМе.

— А как узнать, плохой или хороший?

— Я угадываю. И тебя сразу угадала. Ты — как вода в ручье. А потом придет человек, станет строить мост, рубить деревья, мыть в воде машины, выливать в ручей негодную солярку. И вода станет мутной. Хариус и ленок покинут ее, они любят чистую воду.

— Значит, и я стану мутным?

— Не знаю. Какой человек рядом с тобой будет. Ваш Дрыхлин не станет беречь чистую воду... Женя, а почему он сказал, что ищет землю? Разве ее надо искать?

— Земля нужна для насыпи БАМа, для отсыпки любой строительной площадки. Вот мы и ищем карьеры. Но самый хороший грунт — это речной гравий.

— Понимаю, Женя. Но все равно мне жалко реку, которая после начинает болеть. И тайгу жалко. Проехал трактор, зацепил ветку кедрового стланика и на сто лет погубил ее. Подумай, целых сто лет надо, чтобы вырос в нашей земле такой кустик.

Савин подумал: права Ольга. И в чистых ручьях появились бензиново-масляные разводы, и речки, она правильно сказала, болеют: берега у карьеров разрушаются, роняя в воду слабые в корнях лиственницы. Об этом никто не успевает задуматься в погоне за временем, за километрами. И даже летучая фраза: «Бороться с тайгой» — имеет какой-то мужественный оттенок. А зачем бороться? Лучше бы ее, в самом деле, поберечь. Она хоть и велика, но тоже имеет пределы.

Когда-то, давным-давно, Савин даже не помнит въяве, возле их деревни Дарьино на Урале стояла дубовая роща. Место и сейчас называют Дубки, хотя там не осталось ни одного дерева. Тоже, наверно, думали, что роще нет краю. А свели ее — и высохла речка Кармалка, иссяк сам собой колхозный пруд, и могучие ветлы на его берегу покорежились и усохли.

Вот и Давлетов — хотел осенью по-хозяйски распорядиться Соболиной сопкой: пустить лиственницу на дрова, благо, под боком. Как он говорил, в случае пожара этот остров леса посреди поселка может запалить дома и вагоны. Савин ни внутренне, ни внешне — никак не отреагировал тогда на это предложение: вроде бы целесообразно. Но, слава богу, нашлись умные головы, умевшие видеть не только день и вечер. Особенно Синицын негодовал. В общем, отговорили Давлетова вырубать сопку. И он, хоть и поупрямился, согласился, сказав, что мнение большинства является для него законом, А ведь сгубили бы всю сиреневую багульниковую красоту, пожгли стройные морозоустойчивые лиственницы и на целый век налепили бы на сопку проплешину.

— Вернись, Женя, — попросила Ольга.

— Слышь, Оль, — вернулся он, — а наш вагон как раз стоит под Соболиной сопкой, где ты охотилась на черных соболей.

— Я никогда не была в вагоне. Только видела. Он совсем не такой, как на рельсах. Хорошо жить в вагоне?

— По-моему, нормально. А ты приезжай в наш поселок. И приходи ко мне. Спроси старшего лейтенанта Савина, и тебе покажут наш вагон. Приедешь?

— Ты такой взрослый и такой маленький.

— А что, Оль? Я тебя познакомлю со своими друзьями...

— Ой, Женя. Они смеяться над тобой будут, если я приду к тебе...

Сказала, и лицо ее стало обиженным, как у маленькой девочки. Он поднялся, приблизился к ней, взял в ладони ее лицо. Глаза у нее сделались беззащитными и ждущими. Он тихонько поцеловал их и погладил ее волосы. Хотел сказать что-нибудь доброе, но слова разлетелись, упорхнули в закрытое окошко. Там, снаружи, начинался ветер. А может быть, ему просто показалось, что зашумели, закачались деревья. Она произнесла шепотом:

— Пьяный лес...

...Печка прогорела, и пламя больше не бросало отсветы на бревенчатую стену.

Ольга лежала рядом и даже, казалось, не дышала.

Как же так случилось? И почему? Кто же ты есть, Женька Савин, — пришел, взял, унес с собой? Пьяный лес и узкая ладошка, протянувшая ему воду: пей, бойе! Все ушло, утонуло в ночи; только звенели дальние колокольца на дугах, гордые лошадиные морды заслоняли небо — так звучала для Савина тишина.

— Ляленька! — Он сам не знал, откуда к нему пришло это слово. Наверное, из детства, из зыбки, подвешенной к потолку.

Она сразу встрепенулась, повернулась к нему:

— Плохо, Женя?

— Хорошо.

Колокольца перестали звенеть, тишина смягчилась.

— Тебе сколько лет, Оля?

— Двадцать четыре... Я давно думала о тебе, Женя. И ждала. Тебя ждала, хоть и не знала еще.

— Мы поженимся, Оля. И будем жить вдвоем в вагоне.