«Дал указание Савину произвести обмер скального прижима и установить...» «Опережаем график почти на сутки...»

Вот уж не думал Савин, что непроницаемый Давлетов так хочет зацепиться за историю. Упрямый он мужик, может быть, и зацепится. Если уж что-то ему поручили, то расшибется, а сделает от сих и до сих. Лобастый, как ГТТ, на котором они сегодня ехали, с короткой шеей, коричневой и шершавой, как печеный блин, с могучей лысиной в подкове седого ежика, он выглядел крепким и здоровым, хотя ему было за пятьдесят. Казалось, он жил по раз и навсегда заведенному будильнику. Ежевечерне скоблился до синевы при свете «летучей мыши» опасной бритвой, выливал на лицо две пригоршни одеколона и, крякая, до красноты растирал щеки. И заставлял бриться всех, категорически отрицая таежные бороды.

Савин относился к начальнику неоднозначно. Он считал его упрямым, иногда до смешного. Но, как ни странно, это упрямство почему-то вызывало симпатию. Когда тягач напоролся на валун, Савин даже расстроился, что придется возвращаться обратно. Завтра — это завтра, все может быть уже по-другому: не так петься, не так слышаться, не так видеться. Но упрямый Давлетов решил по-своему, и вот они тут, как и планировалось по графику.

Печка шипела, ворчала, постреливала. На мгновение примолкла, запела ровно. И сразу же на бревенчатых стенах заплясали причудливые блики, словно махала крыльями большая бело-желтая птица.

— Считаю, что охотник простит нас, если мы сварим из его пшена кашу, — сказал Дрыхлин и, не обращая внимания на возражающий жест Давлетова, проворно снял мешочек с крупой, подвешенный к потолку, достал с полки кастрюлю. Оглядел внимательно, как до этого осматривал рогатульки, понюхал. — Вы знаете, Женя, а хозяин зимовья — аккуратист. Посуда совершенно чистая. Наберите, пожалуйста, снегу...

Было совсем неплохо в этой закинутой на край света избушке. Коптила струйкой лампа без стекла. От печки заметно плыло тепло. Не хватало только сверчка до полного деревенского уюта.

— Халиул Давлетович! — обратился Савин к начальнику. — А зачем нам эта последняя кривулина?

— Какая кривулина?

— Сначала мы шли на ГТТ — и почти все время с левым подъемом. А пешком — держали направо и обогнули сопочник по подкове. Участок — всего ничего, а придется проходить выемку и скальный прижим.

— Трасса заложена в проекте, товарищ Савин, с учетом речных карьеров.

— Так карьер-то на реке всего один, здесь. А если поискать прямую?

— Не понял вас.

— Соединить основания подковы!

— Это уже вторая, Женя, — вмешался Дрыхлин.

Савин не понял.

— Подкова вторая. Одну вы уже нашли на двери.

— Это не в нашей компетенции, товарищ Савин, — произнес после паузы Давлетов. — И называется: отступление от проекта, за которое по головке не погладят.

— Консерватор вы, Халиул Давлетович, — добродушно сказал Дрыхлин. — Да если бы мы нашли прямую да к тому же убедительно обосновали цифрами удешевление трассы, я думаю, нас премией не обошли бы. Только изыскатели ведь тоже не дурнячками тут шастали.

— Но ведь они могли и ошибиться, — возразил Савин. — Прошли, поставили пикеты, нанесли на бумагу. А на местности может получиться другое...

— Этим вы мне и нравитесь, Женя! — воскликнул Дрыхлин. — Молодость хороша тем, что не признает авторитетов!

— В том как раз ее минус, — хмуро ответил ему Давлетов.

— Ой ли, Халиул Давлетович! Старики дают мудрые советы, потому что не могут подавать дурных примеров. Так, Женя?

— Не пойму я вас, — проговорил Давлетов.

— Человек и сам себя понять не может, не то что кто-то посторонний.

А Савин считал, что он понимает и того, и другого. И себя понимает. Одного только человека не смог понять. Но это там, в прошлом. Туда уже не вернуться. Вернее, нельзя возвращаться, потому что будет так же плохо и ненадежно. Надежно здесь. Все видно, все ясно, все можно потрогать. Как, например, котелок на печке.

Избушку между тем заполнил сытый аромат тушенки. Когда каша поспела, они подвинули чурбаки к столу. Савин открыл банку камбалы в томате, глянув на которую Дрыхлин сказал:

— Я — пас, — и провел ребром ладони под подбородком: сыт, мол, по горло этим непременным атрибутом бамовского пайка. — Как насчет по маленькой?

Давлетов покосился на вещмешок Савина, где хранился НЗ — фляжка со спиртом.

— Нельзя! — сказал с некоторой неуверенностью. — Неприкосновенно.

— В нашей жизни все прикосновенно. Только нормы надо соблюдать... — И вдруг насторожился.

И все насторожились. Явственно донесся собачий лай, простуженный, неприветливый. Приблизился к зимовью. У самой двери кто-то завозился. Затем она распахнулась, запустив белый валок морозного пара. В проеме показался мохнатый рыжий малахай. С карабином на изготовку, невысокий, закуржавелый и вроде бы даже не по сезону легко одетый, вошел охотник. Остановился у порога, настороженно оглядев гостей. Так же настороженно, уши торчком, застыла у его ног собака.

— Извините нас, товарищ охотник, — привстал с места Давлетов.

Тот легонько шлепнул рукавицей собаку между ушами. Она нехотя и недовольно попятилась, исчезла за дверью, которую охотник тут же закрыл. Молча поставил карабин в угол, стянул с себя наплечные лямки. Вместо рюкзака, как ожидал Савин, из-за спины появилась неширокая доска с ременными тесемками, туго перехватившими топорик и два холщовых мешочка. Охотник повернулся к свету и показался совсем безусым мальчишкой. Протянул Давлетову узкую коричневую ладонь:

— Здравствуй, гость!

Все так и ахнули: женщина!

— Здравствуй, гость! — сказала она Дрыхлину, задержавшись на нем взглядом. Затем протянула руку Савину, ощупала глазами его лицо: — Здравствуй, бойе!

Мужики — они и есть мужики. Задвигались, засуетились, даже набросили на один из чурбаков шубу, устраивая для охотницы сиденье поудобнее. Она сняла с себя подпаленную оленью куртку, хотела кинуть ее на нары, но Дрыхлин услужливо подхватил ее:

— Давайте, я вашу парку повешу на гвоздик.

Она осталась в меховой безрукавке, надетой на пуховый серый свитер. Безрукавка была такой же, как и их «забайкальские майки», только у них овчина крыта зеленой грубой тканью, а у нее мехом наружу и с подкладкой на меху. Так что не совсем легко она была одета. А точнее — легко, но тепло. Сбросила с головы рыжий малахай, и сразу сыпанули в разные стороны черные волосы. Савин подумал, что ей лет двадцать или чуть побольше. Волосы скрыли скуластость, толстые губы приобрели мягкие очертания, и раскосые глаза стали шире и глубже. Охотница махнула по волосам гребенкой и, прежде чем сесть к столу, спросила Савина:

— Как тебя зовут, бойе?

Он запнулся с ответом, будто вопрос был из трудных.

— Зачем молчишь?

— Женя, — назвался он.

Она снова протянула руку ему и всем, теперь уже знакомясь:

— Ольга.

Села на приготовленный для нее чурбак, обежала стол взглядом:

— Тушенка, однако, — и без стеснения взяла ложку.

Ели молча, лишь изредка охотница обегала всех коротким взглядом, слегка задерживаясь на Савине. И Дрыхлин иногда тоже любопытствовал глазами, поглядывая на охотницу. Дождавшись, когда она опорожнила миску, спросил: