Среди листков попадались и стишки, оканчивающиеся словами: 'И на первой осине повесим дворян, попов и царя…'
Была, конечно, и марсельеза на слова: 'Вставай, поднимайся, рабочий народ', и много других - словом, весь обычный репертуар революционных прокламаций.
В конце мая, сидя за обедом, мы увидели в окно огромное зарево. Горела деревня Тычинино, в двух с половиной верстах от Талашкина. Эта злосчастная деревня горела уже много раз. В ней жили зажиточные мужики, хорошие, работящие хозяева, а рядом с ними было несколько спившихся дворов, завидовавших им и состоявших в непримиримой вражде с ними. Каждый раз это был поджог.
Я немедленно распорядилась собрать наш пожарный обоз. Рабочие лошади были на полях, но их скоро отпрягли, и через полчаса наш обоз уже двигался к Тычинину. Я с моими близкими тоже поехала на пожар. Там мы заметили каких-то странных типов, 'интеллигентов', с суковатыми палками-дубинками в руках, разговаривавших о чем-то между собой. Там же находился и Трубников, приехавший на велосипеде. Последнее время он только и делал, что разъезжал на велосипеде по всей округе и часто пропадал из школы. Он как-то очень скоро исколесил все окрестности, со всеми перезнакомился, везде побывал.
Моя школа тоже была в сборе, и число помощников было таким образом увеличено на пятьдесят- шестьдесят человек. Машины были пущены в ход, и мы отстояли деревню. Кроме наших машин, было еще две: помещика Аматова и из села Уколова, откуда приехал священник. В легком подряснике, весь облитый водой, закоптелый, черный, он работал как пожарный, не щадя себя. Вообще съехалось много народу, и помощь была оказана существенная.
На другой день в нашей единственной газете 'Смоленский вестник' появилась заметка о том, что в Смоленском уезде выгорела деревня Тычинино и что ни один из соседних крупных помещиков не выехал на помощь с пожарными машинами…
Учитель Трубников все более и более наводил на себя подозрения своим поведением, поддерживая полную распущенность и возбужденное настроение среди учеников. Все, что было предписано Петром Петровичем, он находил лишним, внушал постоянно, что они не для того учатся в школе, чтобы приводить в порядок школьный дровяник, школьный огород, убирать инструменты. Забыл он, вероятно, что хороший хозяин должен сам смотреть за всем и что важно именно научить мальчиков бережно обращаться со своим имуществом.
Убедившись, наконец, в пагубном влиянии Трубникова на учеников, в том, что он безусловно вреден и для всей школьной семьи, я попросила его удалиться. На это он дерзко ответил, что не уедет. Подобное объяснение повторялось между нами раза три, и я не знала, как от него отделаться. Постоянно его видели шепчущимся с учениками по углам, постоянно какие-то секретные разговоры, и после этого они становились совершенно невыносимы.
Как- то летом мы поехали во Фленово посмотреть, как там будут бреднем ловить рыбу в озере. Довольно далеко от берега, почти на середине озера, стояла ученическая купальня, к которой с берега вели длинные мостки с перилами. Когда мы целой компанией подъехали к озеру посмотреть на результаты ловли, вдоль мостков стояли почти все ученики и, свесившись над перилами и грызя яблоки, наблюдали за ходом дела. При нашем приближении ни один из них не шевельнулся, чтобы снять шапку и поздороваться, как будто меня не было. Они угрюмо, исподлобья смотрели на меня, избегая встречаться глазами, о чем-то переговаривались между собой, но ни один не сказал мне 'здравствуйте'. Прежде, бывало, завидев издали наш экипаж, они сбегались гурьбой встречать меня, все приветливо смотрели, охотно останавливались поговорить, бойко отвечали на вопросы.
Невдалеке стоял Трубников и нагло смотрел на меня. Очевидно, эта сцена была подстроена им. Я была так потрясена этим приемом, что вся в пятнах скоро уехала домой. Мне невыразимо больно было видеть моих питомцев, мною созданных, к которым я всегда любовно относилась, почему-то так непонятно отвернувшихся от меня. Я была так наивна, что, даже когда слово 'революция' было уже ходовым словом и приходили уже слухи о разных происходящих то тут, то там народных возмущениях, погромах помещичьих усадеб, я еще не догадывалась, что у меня в школе тоже происходит 'революция'. Даже как-то раз в школе, в присутствии учителей, когда речь зашла о разных беспорядках, я сказала: 'Что мне бояться революции? Если даже придут крестьяне с кольями, я пойду в школу, окружу себя моими ребятами и скажу: 'Ну, берите нас безоружных'. Но эти слова никого не тронули, и в глазах их я подметила какое-то жестокое выражение. Все это было очень наивно с моей стороны, и как они, должно быть, смеялись надо мной, когда я ушла…
Не зная, как отделаться от Трубникова, я обратилась к полиции и попросила удалить его, как вредное лицо, на что, как попечительница, имела полное право. Он и тут долго не соглашался, но пристав не отошел от него, пока не уложили на тележку все его вещи и не отвезли его на станцию. Впрочем, не ручаюсь, что он в тот же день уехал. Совпадение ли это или есть тут какая-нибудь связь, но на следующее утро у нас вспыхнул грандиозный пожар.
ГЛАВА XXIX
Приехал к нам погостить Николай Константинович Рерих с женой, и я была им очень рада. Мы давно делали планы, как мы поедем на наши днепровские заливные луга, отстоящие всего верстах в десяти от Талашкина, куда мы всегда очень любили ездить пикником. Днепр в этом месте делает крутой поворот, образуя большую губу. С его высокого берега, частью покрытого старыми корявыми дубами, открываются здесь необозримые дали, необъятный простор. Воздух дивный, необыкновенной чистоты. Внизу чудное пространство зеленого ковра. Человеческого селения никогда не было на этих лугах. Часы, проведенные там, обыкновенно вливают в душу что-то примиряющее, здоровое и бодрящее.
Ранней весной мы ездим туда собирать крупные пахучие ландыши, растущие в изобилии лиловые ирисы и фиалки. Летом до косьбы пестреют всевозможные полевые цветы, и нередко любуемся мы на целые выводки аистов, плавно кружащихся в голубом небе или важно разгуливающих по лугам.
Во время сенокоса приходят толпы баб из соседней деревни Немыкари, в живописных ярких костюмах, увешанные богатыми монистами, крестами, бусами и кораллами. Заднепровские деревни дольше сохранили свой наряд, и мне удавалось иногда во время наших поездок покупать у них фартуки, рубашки, старинные шейные украшения, которые они тут же охотно снимали с себя.
Все мои домашние очень любили луга, и каждая поездка была истинным удовольствием для всех. Ехали мы обыкновенно всем домом, на трех экипажах, а на тележке посылались вперед люди с самоваром и чайными принадлежностями. Нагулявшись вдоволь, мы располагались на высоком мысу над рекой, под старым развесистым дубом, и пили чай на траве, что всегда казалось особенно вкусным. Возвращались только поздно к обеду, надышавшись и точно опьянев немного от дивного воздуха.
Мы давно говорили Рериху о днепровских лугах, и он был ими очень заинтересован, особенно как художник, одаренный тайными видениями, умеющий проникать духовным взглядом в далекую старину, редкий по богатству творческой фантазии. Ему эти луга, наверно, рассказали бы свою древнюю сказку, а он передал бы ее в каком-нибудь вдохновенном произведении с присущим ему талантом.
Я давно знала Рериха. У меня с Николаем Константиновичем установились более чем дружеские отношения. Из всех русских художников, которых я встречала в моей жизни, кроме Врубеля, это единственный, с кем можно было говорить, понимая друг друга с полуслова, культурный, очень образованный, настоящий европеец, не узкий, не односторонний, благовоспитанный и приятный в обращении, незаменимый собеседник, широко понимающий искусство и глубоко им интересующийся. Наши отношения - это братство, сродство душ, которое я так ценю и в которое так верю. Если бы люди чаще подходили друг к другу так, как мы с ним, то много в жизни можно было бы сделать хорошего, прекрасного и честного…
Мне хотелось оказать Николаю Константиновичу такой прием в Талашкине, чтобы оно ему понравилось,
