– Это как раз то, что ты ищешь. Если разгадаешь загадку моего гнезда, то получишь желаемое.

– Что ты за птица? – спрашивает старый Учитель.

– Мое имя Лок, – отвечает птичка тем же густым басом, и Учителю слышится гул водопада в горном ущелье.

– Птица Лок! – кричит он, и в этом крике смешиваются радость и ужас.

А птичка, серенькая, как воробей, фр-р-порх-порх – и улетает. Учитель смотрит в глубину гнезда. Загадка-то не из трудных, иначе бы птичка снабдила ее множеством подсказок, как это сделала ведьма. Весь секрет, несомненно, в том, из чего сваляно это необычное гнездышко, в волосках. Они разные-разные, их тут очень много, и все они переплетены между собой подобно тому, как переплетаются судьбы людей. Тут уже есть, о чем подумать. Рассказывая о ворах, ведьма упоминала птицу Лок. Что же таскает птица Лок, если не волоски, себе в гнездышко? А раз их там много, значит, среди них есть и мой волосок. Верно-верно, мы, не задумываясь, оставляем что-то ненужное нам, а птица это все подбирает и вьет гнездо, сплетая наши судьбы. Значит, если я найду свой собственный волосок, если я узнаю его, если я отличу его от других и выдерну из гнезда, то моя память может получить бессмертие, необходимое «Зеркалу для носорогов», «Таблице знаменательных гор» и «Простору пустынь».

– Совершенно верно, – пробасила птица Лок, пролетая у него над головой. – Только не выдерни по ошибке волос Прабабушки О или шерстинку несчастного ослика ведьмы.

И Учитель, кивнув ей, чтобы не мешала, погружается в изучение влажной внутренности гнезда.

Три дня спустя он вышел из-за висячего камня, уже не боясь поломать себе ног. Он словно бы парил над тропинкой, и это было непривычно, наступать на воздух, как на что-то твердое. На месте домика ведьмы он нашел только ворох листьев и бамбуковую удочку, прислоненную к наклонному дереву, но это его не огорчило. Ведь это только и значило, что вечность среди множества сюрпризов приготовила ему еще одну тропинку в горах и еще один домик, занесенный опавшей листвой по самые окна.

Он проснулся оттого, что луна залила половину постели. В сундуке пищала мышь. Кто его разбудил, мышь или луна, он не сообразил, только лунный свет, оставшись на одеяле, заставил его вспомнить вдову- соседку, которую он видел накануне вечером, когда она стирала у запруды. Тогда он выглянул в окно на стук валька. А мышиный писк его развеселил: попалась! Вот уж много дней кто-то шумит в чулане и разоряет у них запасы. Мышей не было все лето, теперь появилась одна, и мальчик-слуга никак не может ее выловить. Он изобретал разные способы, но нет у них хорошей приманки: на рыбьи хвосты мышь ни за что не шла в клеточку с дверцей на пружинке. Верно, еще днем она юркнула в открытый сундук, чего-нибудь испугавшись, теперь же не может выбраться. В сундуке только старый халат – там она и прячется.

Мальчик явился со свечой.

– Она попалась! – сказали оба почти в одно и то же время, так как мальчик услышал писк и возню в сундуке. В тот же миг писк и возня прекратились. Учитель вооружился лопатой и осторожно приподнял крышку сундука.

– Посвети!

Было тихо. Мышь лежала на рукаве учительского халата, прямо на истлевшей нашивке учителя четвертого ранга, раскрыв розовый ротик, белым животом вверх.

– Выбилась из сил и умерла! Учитель поддел ее лопатой и достал из сундука. Вот она, обыкновенная желтая мышь с черной полосой на спине и кружевными ушами, изодранными в драке. Он подносил мышь к самому носу, точнее, к тому месту, где должен быть нос, хранящийся в коробочке работы деревенского резчика, а мальчик поднимал повыше толстую свечу.

– Выбросим ее за дверь, – сказал Учитель. Ему даже стало грустно. Не так ли и он, как эта мышь, все долгие годы выбивается из сил, нищенствует, влача жалкое существование, с трудом перебивается от урожая к урожаю, весной ест траву, зимой одни соленые арбузы. Положив на пол лопату с мышью, Учитель собрался уже отпустить мальчика спать, попросив только, чтобы он оставил свечку, как мышь перевернулась на живот, подпрыгнула и побежала, почти не касаясь пола (или совсем его не касаясь, трудно было разглядеть это сверху). Все было до того неожиданно, что оба вскрикнули, когда мышь уже скрылась в темном углу комнаты.

Отпустив мальчика спать, Учитель принял решение записать историю с мышью классическим стихом, очинил тростинку перочинным ножиком, развел побольше свежих чернил и сел к ящику с рыбными консервами, который заменял ему давно сбежавший письменный стол. «Она ведь поняла, что ей самой не выбраться из этого сундука, и потому стала громко звать людей! – рассуждал он. – Ну не диво! Бессмертный, а обманут ничтожной мышью». И только он собрался изложить свое восхищение классическими стихами, как вдруг обнаружил, что в том древнем, прекрасном языке, на котором полагалось складывать классические стихи, нет рифмы к слову рш (мышь), односложному и неогласованному. Выход можно было найти в сочетании бу занг ти у (усатая, желтая, поющая в сундуке), но этот перифраз укладывался в довольно грубый размер. Посадив кляксу на пустой лист, Учитель отложил глаза и горько подумал о том, что мышь обманула его во второй раз.

Не может быть все-таки, чтобы это была ослиная грива. Но тогда почему только отрывки, надругательство и всякий срам?

Ах, енотовидный песик Тануки! Его прозвали Оборотнем, да еще и Барсуком. Так и говорят: Барсук- Тануки, Тануки-Оборотень, Оборотень-Барсук, а ему и горя мало. Никому и невдомек, что скорбные звуки, которые слышатся по ночам из темной чащи, – это смех Тануки. Он смеется над обманутыми простаками, над теми, кто наложил в штаны, услышав барабанный бой, подобный тому, что извещает о появлении колесниц Императора (откуда в этой глуши Император и колесницы?), сошествии дракона, одноногого повелителя небес по имени Куй, прогулке ведьм над верхушками деревьев, землетрясениях и тайфунах. А это всего лишь Тануки бьет себя лапами по животу, надутому, как пузырь. В незамысловатых песенках Тануки воспевает нежный камыш, яйца диких уток и свою супругу, пушистую, с мокрым холодным носом и мелкими зубками, которыми она выкусывает блох у Тануки на животе.

Тануки-Поэт, Тануки-Барабанщик, Тануки-Добряк, Тануки-Чуткая-Душа! Вот как следовало бы называть его, но тем, кто наложил в штаны, не до поэтических сравнений, они покупают капканы и порох, роют ловушки, ставят проволочные петли на едва заметной тропинке, которую Тануки протоптал к водопою. Покупают, роют, ставят, настораживают – и сами попадаются в свои ловушки, несчастные моногамы! У водопоя Тануки назначает свидание серебристой зайчихе и на своем поэтическом языке уподобляет ее луне, а та делает из этого надлежащие выводы и поступает соответственно. Попадая в капканы, задевая нити самострелов, наложившие в штаны приходят к выводу, что это колдовство Оборотня-Барсука, и в довершение всех бед пачкают белье повторно.