– Шариков еще нет! Я обнимаю ее. Она мне все простила.

– Вернемся, – говорит Оксаночка, – у меня ножки промокли. И велосипед такой тяжелый.

– Вернемся, – говорит Сашка и передает мне свой велосипед.

– Вернемся, – говорю я, – допьем вино.

– А по какому поводу? – спрашивает Парашютист. Я – сама покорность, качу за Сашкой ее велосипед.

В кармане моего пальто, и это ведь они все знают, всегда есть прищепка, чтобы зажать брючину, а там…

– Только без глупостей, – сказал Парашютист, – у меня ключей нет. Без тебя нам домой не попасть.

– Идите вы все! – Как же меня тошнит.

– Что слушаешь?

– «Скучную». У меня нет ничего нового.

– Ты знаешь, мы вчера достали мамин гроб с антресолей. Он плохо выглядит. Бумажка поистрепалась. Гвоздики порасшатались. Картон покоробился.

– Оксаночка, ты в положении, тебе бы не стоило лазать по антресолям за гробами.

– Это Сашке понадобился прошлогодний мед. Для маски. Она и попросила меня залезть. А ты же знаешь: чтобы достать мед, надо сперва вытянуть гроб. Дай сотню, а?

– Зачем?

– Хочу сделать маме приятное. Мы – я, Сашка – договорились обтянуть его красным ситцем.

– Проще купить новый, а этот выбросить.

– Что ты! Мама не согласится. Она очень расстраивается, что вгоняет нас в расходы.

– Ну, как хочешь.

Я дал ей сотню, но она тут же вернулась, когда спрятала ее в свою сумочку, и стала снимать наушники у меня с головы, нежно, чтобы не задеть волос.

– Оксаночка, ты в положении…

– Это еще не окончательно. Всегда есть надежда на обратное развитие плода, рождения которого никто не хочет, никто, кроме мамы.

– Я хочу. Хочу, Оксаночка, у меня так давно не было детей…

– Жеребец зебры может позволить себе выколотить плод из матки своей кобылы. Делает он это так…

Вот почему я не даю им смотреть телевизор. Любая информация будет использована ими себе во вред. Я сказал:

– Пускай остается этот. Да. Мы будем любить его все вместе. Вчетвером забирать его из садика, и он будет гордиться своими родителями, потому что у него их больше, чем у других. Может, Оксаночка, это и не педагогично, гордиться своими родителями, вот я это понимал и своих презирал, пока не свел их в могилу. Но пускай твой ребенок ими гордится.

– Мальчик, – сказала Оксаночка. – Я просветилась. Видали письку.

– А Парашютист? Он знает?

– Не говори ему. Они с мамой хотели девочку. Маме тоже не говори.

Я потянулся к моим наушникам.

– Ненавижу Чехова! – вспыхнула Оксаночка. – Все у него правильно, нравственно, симметрично. – Она с легкостью присваивает себе прочитанное недавно.

– Я боюсь, Оксаночка, у тебя уже такой срок.

– Никакой не срок. Это не живот, вот видишь. – Она распахивает халат и кладет мою руку на бугристый шар, разделенный надвое темной пигментной полосой.

– Шевелится? – спрашиваю я, так как ничего не почувствовал.

– Нет, может, это вообще цирроз печени, от него тоже так раздувает.

Парашютиста, наверное, разбудил грохот. Это я допустил неосторожность. Он вышел из спальни в трусах и в куртке с надписью Teenager.

– Оксаночка! Да вы что это! Увлекшись, мы нахавозили, и притом изрядно. По всему полу разбросали обрывки. Если заведусь, я теряю терпение. И Оксаночка – страсть захватила и ее, потому что это была страсть к разрушению, – все рвала руками. Не зная, что и сказать, Парашютист присел над нами на корточки. То, что мы сделали, привело его в уныние.

– Угораздило же, – бормотал он, – дважды жениться, и оба раза на бесплодной девке. Вы подумали хоть о том, что теперь скажет мама?

Я ничего не отвечал. Мама может не вынести такого удара, если только мы не успеем вовремя и не спрячем остатки до ее прихода. Оксаночка, вот та невозмутимо продолжала орудовать мастихином, упираясь рукой в крышку, и пот из ее подмышек падал прямо на очищенный картон. Свою шерстяную кофту она давно сбросила, и только полоски прозрачного скотча блестели у нее на плечах. Эту сложную систему поддержки живота изобрел Парашютист. Она начиналась на Оксаночкиных плечах, забиралась под вялые маленькие