— Мой Бог, он обмочил свои брюки! — ахнула женщина за соседним столиком. Голос ее был тихим, но далеко разнесся в тишине, которая наступила, пока метрдот набирал воздуха в легкие для нового визга, и я увидел, что она не ошиблась. По брюкам фрачной пары тощего визгуна расползлось темное пятно.

— Послушайте, болван! — сказал Хамболд, поворачиваясь к нему, и метрдот выдернул левую руку из-за спины. Она сжимала самый большой мясницкий нож, какой мне доводилось видеть. Не меньше двух футов длиной, и верхняя часть лезвия чуть выгибалась, точно абордажная сабля в старом пиратском фильме.

— Берегитесь!!! — крикнул я Хамболду, а щуплый мужчина в очках без оправы, сидевший за столиком у стены, завизжал. Извергая на скатерть перед собой пережеванные коричневатые кусочки.

Хамболд словно бы не услышал ни моего крика, ни визга очкарика. Он грозно хмурился на метрдота.

— Не думайте, что еще когда-нибудь увидите меня здесь, если вы таким образом… — начал Хамболд.

— Иииии! ИИИИИИИИИ! — провизжал метрдот и взмахнул ножом, повернув его плоской стороной лезвия. Послышался шелестящий звук, будто шепотом произнесли короткую фразу. Точкой послужил звук погружения лезвия в правую щеку Уильяма Хамболда. Кровь из раны брызнула фонтаном мелких капелек. Они украсили скатерть веером пунктиров, и я увидел (никогда этого не забуду), как ярко-алая капля упала в мой бокал с водой и канула на дно, а за ней протянулась розоватая нить наподобие хвоста. Что-то вроде окровавленного головастика.

Щека Хамболда рассочилась, открыв зубы, а когда он прижал ладонь к извергающей кровь ране, я увидел на плече его темно-серого костюма что-то розовато-белое. Только. Когда все осталось позади, я осознал, что это была мочка уха.

— Скажи это себе в уши! — яростно визжал метрдот на кровоточащего психотерапевта Дианы, который стоял столбом, держась за щеку. Несмотря на кровь, лившуюся между его пальцев и через них, Хамболд обрел жуткое сходство с клоуном, получившим очередную пощечину. — Зови к своим паршивым сплетникам — друзьям с улицы… ты, мразь… Ииии!.. ДРУГ СОБАЧИЙ!

Теперь уже визжали другие люди, главным образом, я полагаю, при виде крови. Хамболд был могучего сложения, и кровь из него хлестала, как из зарезанной свиньи. Я слышал, как ее капли стучат по полу, точно вода из прохудившейся трубы, а его белая рубашка была теперь красной на груди. Галстук, который прежде был красным, теперь стал черным.

— Стив? — сказала Диана. — СТИВЕН?

За столиком у нее за спиной чуть слева обедали мужчина и женщина. Теперь мужчина — лет тридцати, красивый мужественной красотой кинозвезды — стремительно вскочил и кинулся в сторону двери.

— Трой, не бросай меня! — завизжала его дама, но Трой даже не оглянулся. Он совершенно забыл про библиотечную книгу, которую должен был вернуть, а может быть, про автомобиль, который обещал отполировать.

Если посетителей в зале сковал паралич (было так или нет, я решить не берусь, хотя как будто успел увидеть очень много и запомнить все), в эту секунду он исчез. Снова раздался визг, и все повскакали на ноги. Несколько столиков опрокинулось. Хрусталь и фарфор разлетались осколками. Я увидел, как мужчина, обнимая за талию свою даму, проскочил за спиной метрдота. Ее пальцы впивались ему в плечо, будто клешни. На мгновение ее взгляд скрестился с моим. Глаза у нее были пустые, как у греческого бюста. Смертельно бледное лицо ужас преобразил и харю ведьмы.

Все это заняло секунд десять или, может быть, двадцать. Мне они запомнились как серия фотографий или кадриков на киноленте. Временного протяжения у них не было. Время перестало существовать для меня в тот миг, когда Алфалфа, метрдот, выхватил левую руку из-за спины, и я увидел мясницкий нож. И все это время человек во фраке продолжал извергать путаные слова на своем особом метрдотельском языке, том, который моя былая приятельница называла 'снобби'. Некоторые и правда были иностранными, другие просто бессмысленными, а некоторые — поразительными… почти проникающими в душу. Вам когда-нибудь приходилось читать длинное путаное предсмертное признание Голландца Шульца?[2] Большую часть я забыл, но то, что помню, наверное, не забуду никогда.

Хамболд, пошатываясь, попятился, все еще держась за располосованную щеку. Его ноги под коленями ударились о край стула, и он тяжело опустился на него. 'Он выглядит, как человек, которому только что сказали, что у него рак', — подумал я. Он начал поворачиваться к Диане и ко мне. Ошеломленные глаза были широко раскрыты. Я еще успел увидеть, что из них катятся слезы, когда метрдот стиснул рукоятку ножа обеими руками и погрузил его в макушку Хамболда. Звук был такой, словно кто-то ударил палкой по кипе полотенец.

— Жук! — вскрикнул Хамболд. Я абсолютно уверен, что его последним словом на планете Земля было… 'жук'! Затем его плачущие глаза закатились под лоб, и он рухнул лицом в тарелку, сбросив на пол бокалы и рюмки выброшенной вперед рукой. В этот момент метрдот — теперь все его волосы на затылке, а не часть их торчали вихрами — высвободил нож из рассеченного черепа. Из раны, будто вертикальный занавес, взметнулась волна крови и обрызгала платье Дианы на груди и животе. Она опять вскинула руки к плечам, выставив ладони вперед, но на этот раз от ужаса, а не от раздражения. Она вскрикнула и прижала окровавленные ладони к глазам. Метрдот даже не посмотрел на нее, а повернулся ко мне.

— Эта твоя собака, — сказал он, словно начиная разговор и не обращая ни малейшего внимания на вопящих, обезумевших людей, которые у него за спиной лавиной устремлялись к двери. Глаза у него были очень большие, очень темные. Они снова показались мне карими, но только радужки были словно обведены черными кругами. — Эта твоя собака такая завывала. Все радио на Кони-Айленде не потянут против этой собаки, мать твою.

В руке у меня был зонтик, и только одного я вспомнить не могу, как ни стараюсь, — когда, собственно, я его схватил. Наверное, в тот момент, когда Хамболд застыл, парализованный сознанием, что его рот удлинили дюймов на восемь, но вспомнить точно не могу. Я помню, как похожий на кинозвезду красавец ринулся к двери, и знаю, что его имя — Трои, потому что это имя выкрикивала ему вслед дама, но я не помню, как поднял зонтик, который купил в галантерейном магазине. Тем не менее он был зажат у меня в руке, и ярлычок с ценой торчал из моего кулака, и когда метрдот согнулся, точно в поклоне, и рассек ножом воздух, намереваясь, мне кажется, вогнать нож в мое горло, я взмахнул зонтиком и ударил его по запястью, как в былые времена учитель хлопал непослушного ученика линейкой.

— Ук! — крякнул метрдот. Его рука резко опустилась, и лезвие, предназначавшееся для моего горла, пропороло намокшую розоватую скатерть. Однако он ножа не выронил и снова вскинул. Попытайся я опять ударить его по руке, не сомневаюсь, я промахнулся бы, но вместо этого я нацелился на его лицо и нанес прекрасный удар — настолько прекрасный, насколько в возможностях зонтика — ему по виску, и в этот момент зонтик раскрылся — точно визуальное воплощение ударной концовки анекдота.

Но мне это смешным не показалось. Цветок зонтика полностью заслонил метрдота от меня, когда он отшатнулся, и его свободная рука взметнулась к месту ушиба, и мне не понравилось, что я его не вижу. Не понравилось? Сковало ужасом — впрочем, я уже был скован ужасом.

Я ухватил Диану за кисть и рывком поднял на ноги. Она подчинилась молча, шагнула ко мне, споткнулась на высоких каблуках и неуклюже упала мне в объятия. Я ощутил ее прижатые ко мне груди и влажную теплую липкость поверх них.

— Ииии! Мудрак ты! — завизжал метрдот, а может быть, он обозвал меня 'мудаком'. Значения это, вероятно, не имеет, я понимаю. И все-таки, мне кажется, что имеет. Глубокой ночью мелкие вопросы свербят меня не меньше, чем самые важные. — Сукин мудрилло! Все эти радио! Баюшки-баю! Клал я на друзей-приятелей! Клал я НА ТЕБЯ!

Он двинулся к нам вокруг столика (зал у него за спиной совсем опустел и напоминал салун в вестерне после драки). Мой зонтик все еще лежал ручкой поперек столика, растопырившись за его краем, и метрдот задел его бедром. Зонтик свалился перед ним, и пока он отшвыривал его ногой, я поставил Диану на ноги и потащил в глубину зала. К выходу бежать смысла не имело. В любом случае до него было слишком далеко, но даже если бы мы и добрались туда, дверь все еще заклинивали перепуганные визжащие люди. Если он наметил меня — или нас обоих, то без всякого труда нагнал бы нас и распотрошил, как пару индюшек.

— Вши! Вши вы!.. Иииии!.. Вот так с твоей собакой, а? Вот так с твоей лающей собакой!