даже и не припомню тех времен… почти кажется, что тогда я был другим человеком. Что же со мной стряслось, а?

Все те поступки, которые ты совершил — все гадости — воют у тебя над ухом… эти мучительные мысли с воем проносятся в моей голове! Начинаю выть сам, выхаркивая мысли наружу — мне что-нибудь вспоминается, воскресает и памяти вместе со всеми подробностями, яркое, как телепередача, а я кричу: 'Не-е-е-ет!' и отбиваюсь руками!

Иногда, особенно на людях, от мыслей можно освободиться лишь одним способом — сказав что- нибудь вслух! Чтобы заглушить их, прикрыть! Когда они очень уж угнетают, остается лишь петь!

В очереди в продуктовом:

'Прелесть-утро, чудо-день,

Прелесть-утро, чудо-день!'

Ты поешь чересчур громко, чересчур безумно…

Люди пялятся, а у тебя голова идет кругом…

Нет, я должен стать хозяином своей судьбы — иначе кранты! Я сам себя вылечу. Это же просто! Я больше не лежу в ихней дурацкой психбольнице уже хорошо. Постараюсь адаптироваться, вот и все. Служба в армии меня кое-чему научила: приспособься к окружающей обстановке, растворись в ней…

ДА!

Да! Придумал! Я могу сам себя вылечить! Клал я на всех этих выскочек и шарлатанов! Я сам себя лучше вылечу, чем все они с их научными степенями, справочниками и терминологией. Я еще вернусь и им покажу. У меня будет большая машина, отреставрированная мафиозная машина конца 60-х, так-то! Открытая машина, отличный костюм — элегантно-небрежный — и красавица-милашка под боком и… Да я даже встречаться с ними не буду, ну их на хер! Сами увидят меня по телевизору: 'Стоп! Это не тот парень, который…'

Я зачерпываю ложку арахисового масла и кладу в рот. Когда я голоден, мне достаточно съесть ложку-две масла — и на ближайшие несколько часов я опять сыт.

В этот миг я счастлив! На миг у меня отлегает от сердца. Как-нибудь да вылечусь собственными силами — не назло им, а ради самого себя. Я стою перед зеркалом. Полюбуйтесь мной. Это я. Между прочим, красив, более того — обворожителен.

С обновленными силами я решаю начать жить сызнова. Вскакиваю с кровати. Комната выглядит не так чтобы очень убого; принять душ, вымыть посуду, убраться на кухне, в остальной квартире прибираться некогда…

Иду к шкафу и инспектирую свою одежду.

Все рубашки у меня так себе, но есть несколько отличных пар брюк. В восторге я достаю из шкафа все свои брюки, снимаю с вешалок и создаю из них художественную композицию на полу.

Отхожу на шаг и любуюсь разложенными брюками.

Весь светясь от гордости.

Сегодня вечером я иду на званый ужин в один замечательный дом. Никак не припомню — то ли меня пригласили, то ли я подслушал чей-то разговор и все записал.

Я прилагаю массу усилий, чтобы выглядеть как можно лучше, поскольку вчерашняя ночевка сказалась на моей внешности.

Мне не хотелось бы опаздывать к ужину. Я страшно голоден.

На этот светский раут я возлагаю большие надежды: рассчитываю познакомиться с людьми, которые не чета быдлу, и может быть, даже с приятной женщиной, у которой будут хорошие манеры и нежный голос. Подбираю удачные темы для разговора: погода, политика, поло… здесь непременно играют в поло. Это мой счастливый случай. Как же мне хочется выбиться в люди, начать вращаться среди представителей высшего света и земельной аристократии!

Гости бросают на меня странные взгляды. Я держусь поодаль. Все одеты лучше меня. Один гость шепнул другому, что мои манжеты вместо запонок скреплены скотчем, а брюки не подрублены снизу, словно я украл их в магазине, надев под видом примерки (собственно, так оно и было).

За столом никто со мной не разговаривал. В некий момент чья-то фраза напомнила мне анекдот, который я как-то слышал.

Я начал рассказывать анекдот. Сначала меня слушали, но вскоре все переключились на свои собственные беседы, точно им было плевать на мое повествование…

Вскоре все вновь болтали, затворившись в своих жалких мирках… а я сгорал со стыда.

Недорассказав анекдот, я умолк!

А всем было плевать.

Я гляжу в тарелку.

Впадаю в депрессию. Вечер не задался. Я раздражен, обижен. Начинаю сам себя щупать под столом…

Я им покажу. Я выливаю свой суп на скатерть.

— Опаньки!

— Послушайте, вы!

Все пялятся на меня. Они все смотрят на меня. Теперь я осознаю, как мало знаю этих людей. Мне не нравятся эти люди, их взгляды, их пристальные взгляды…

Хозяйка, должно быть, с самого начала обратила на меня особое внимание. У остальных вид просто шокированный, но она испепеляет меня взглядом, точно Дик Торпин. Очевидно, она заметила, что я разлил суп нарочно. И вот начинается… Она визжит, она орет на меня. Она видела, как я это сделал, и знает, что это не было случайностью. И тут, как всегда, я перестаю понимать ее слова — мой разум отключается неизвестным мне способом.

Она встает, лицо у нее красное. Она указывает на дверь. Она видела, что я нарочно разлил суп! Она знает!

Ах вот, значит, как! Сейчас меня подвергнут унижению. Вытолкают взашей при всем честном народе. Хочется провалиться сквозь землю. Я смотрю на суповые ручьи, текущие по чистой белой скатерти.

Швыряю тарелку с салатом в стену и ухожу.

Направляясь к прихожей, я прохожу через вторую комнату. Люди, которые не сидели за столом и не видели, что случилось, но слышали шум, пялятся на меня, как на дикого зверя в клетке — словно на какое- нибудь двухголовое чудище — меня всего затрясло.

Выйдя на улицу, я остановился и оглянулся краешком глаза. Я чувствовал всем телом, как они там внутри толкуют: 'Кто был этот человек?', 'Кто его пригласил?'. Я им еще покажу.

Спустя час я возвращаюсь, приодевшись по-особому. По своему обыкновению, я нарядился индейцем: набедренная повязка, бандана с двумя-тремя перьями, лук, стрелы, мокасины. Лицо раскрашено. Вначале я заглянул в окно, шпионя за ними. Они все веселятся, болтают на сытый желудок — никого не огорчил мой уход. Как они все счастливы!

Наверху, в спальне, открыто окно. Я стреляю в него из лука. Там никого нет — я услышал лишь, как ударилась об пол стрела. Проникнуть через это окно? Пытаюсь влезть по кирпичной стене — не получается.

Тогда я начинаю писать на доме всякую всячину. Пользуясь своим тюбиком с краской для росписи лица, я вывожу: 'Долой сволочей-педантов, которым плевать', 'Здесь живут сволочи', 'Ханжи завладели всем'.

Я почти наг и благодаря этому чувствую себя безумным дикарем. Мое тело распалено. Когда у меня встает, я величественным шагом вхожу в дом через парадные двери, держась с несколько надменной, королевской любезностью, точно благородный вождь стародавнего Союза Индейских Племен.

И замираю посреди гостиной. Проходит несколько секунд — секунд, которые длятся целую вечность.

Мне хочется пунша.

Испуганные вскрики, хихиканье — некоторые женщины заметили, что под набедренной повязкой топорщится мой исполинский дружок. Постепенно воцаряется молчание. С суровым лицом неотесанного дикаря, с безмолвной торжественностью индейца я поднимаю чашу с пуншем и приникаю к ней губами.

Тут хозяйка, узнав меня, опять начинает орать и визжать!