его и без того сильные позиции.

Альварадо поднял конверт и в тысячный раз прочитал адрес. Это был счет от кабельного телевидения для Гарретта, его соседа. Когда-то давным-давно компьютерные боги, составляющие списки почтовой рассылки, икнули и перепутали их адреса. Чем пытаться исправлять эту ошибку раздраженными и бесполезными телефонными звонками, Альварадо и Гарретт уже почти год обменивались почтой, подсовывая ее под дверь соседу, если того не было дома. Им обоим приходилось много разъезжать. Почта стала у них стандартным источником шуток.

Гарретт был рекламным агентом издательства. Он ездил по своему участку с большим портфелем и ходил от магазина к магазину. Альварадо состоял в штате 'Лос-Анджелес Таймс', пока не попал под сокращение, за которым последовало прекращение приема на работу во всех газетах, объясняемое спадом. Он стал независимым журналистом и был им до тех пор, пока время не сделало очередной поворот. Он слишком долго жил журналистской работой, чтобы не верить в карму. Путь независимого журналиста привел его в очень странные новые места. Альтернативные газеты. Таблоиды. Поп-журналы.

И журналистские расследования по собственной инициативе.

Теперь если его страхующие контрагенты сумеют воспользоваться дубликатами фотографий и пленок, которые уже в пути, Альварадо снова окажется крупной козырной картой. Ожидание было не худшей частью работы, хотя последние несколько адских дней он здорово висел на волоске.

Иногда репортеров за их материал убивали. Это случалось, хотя общественность редко узнавала об этом. Именно поэтому Альварадо устроил свою продуманную сеть страховки.

Иногда репортеров ждала судьба хуже смерти. Поэтому и заряженный пистолет, и тихие бдения в темной комнате.

Это случилось дня четыре-пять назад. Или неделю. У Альварадо график сна и бодрствования сильно нарушился из-за боевой готовности.

Неделю назад он услышал ночью шумную суету. А его убойные фотографии и ленты еще не были тогда ни скопированы, ни отправлены. Он в один миг пробудился от дремы, настороженный и готовый ко всему. Сначала он подумал, что это простая домашняя ссора — Гарретт со свой женой или любовницей о чем-то громко и сердито спорят, как бывает иногда у живущих вместе пар.

Мозг Альварадо расшифровал шум. Это была не ссора.

Он помнил, как схватил камеру и вышел на балкон. После секундного колебания он перешел на соседний балкон Гарретта и тут же понял, что дело очень плохо.

Большую часть всей сцены он наблюдал в видоискатель камеры, наведя ее на щелку света, падающую из занавешенной двери Гарретта. Он видел, как обнаженного Гарретта быстро и профессионально скрутили гориллы в безликих костюмах, явно из спецслужбы. Жену или любовницу Гарретта, тоже голую, грубо задвинули в угол. Агенты действовали так, будто знают, чего хотят.

Двадцатью одним быстрым кадром позже скрученного Гарретта унесли… а Альварадо вернулся к старому, не менее пугающему делу. Ему надо было еще и свое будущее защитить.

Сейчас, сегодня, Альварадо сидел, глядя на счет от кабельного телевидения, адресованного Гарретту. Счет пришел к нему. А к Гарретту пришли люди нанести визит, предназначенный его соседу.

Альварадо знал, что это приходили за ним.

Случайность почти чудесная, которая дала Альварадо время поместить свой материал в безопасное место. По счету уплатил Гарретт, и потому, быть может, Альварало был еще жив.

И при этом его жизнь стала плохим черным фильмом. Вот он сидит, пьет, теребит пистолет и воображает неизбежную схватку. Бум, бум — и в сиянии славы все попадают в газеты.

Посмертно.

Потому что на этот раз плохие парни адресом не ошибутся.

Если свет был Богом, а холод — Сном, то звук был Любовью.

Гарретт решил, что его закаляют и очищают для какой-то очень важной цели, долга или избранной судьбы Он чувствовал гордость и собственную значимость. Не может быть, чтобы ему было столько откровений без всякой цели… и потому он внимательно учит все уроки, которые приносят ему звуки.

Он — внимательнейшее божественное дитя в процессе обучения.

Крайности, которые он выдерживает, — вехи его собственной эволюции. Он начал обычным человеком. Теперь он становится чем-то намного большим.

Это восхитительно.

Он с нетерпением ждет Жара, и Безмолвия, и Тьмы, и всего, что еще только ему предстоит.

— Хочешь посмеяться? — спросил Камбро.

Доннелли почувствовал, что вряд ли это его позабавит.

— Я такие шуточки отпускаю в унитаз.

— Не такие громкие. Знаешь насчет нашего репортера? Дворники его взяли сегодня в три утра. А у нас в холодильнике неделю сидел совсем не тот.

Доннелли не засмеялся. Он никогда не смеялся, если чувствовал, что у него желудок проваливается, как оторвавшийся лифт, отрывая ему яйца по пути в Преисподнюю.

— То есть этот тип невинен?

Стиль Камбро не признавал ни застенчивости, ни отступлений.

— Я бы этого не сказал.

— В том смысле, что каждый в чем-нибудь да виноват?

— Нет. Я бы не сказал, что наш друг в этом ящике невинен. Уже нет.

Они оба смотрели на холодильник. Внутри сидел человек, который был подвергнут стрессам и крайностям, способным сломать самого стойкого из оперативников. Его мозг должен был превратиться в швейцарский сыр… и этот человек не был ни в чем виноват… кроме того, что был невиновен.

— Мудаки эти Дворники, — фыркнул Доннелли. — Всегда они все приказы перепутают.

— Шайка дураков с пистолетами, — согласился Камбро. Всегда лучше, когда виновато другое ведомство.

— Значит… ты его отпустишь?

— Не мне решать.

Они с Доннелли оба знали, что человека в ящике надо отпустить, но ни один из них не пошевелится, пока сверху не придет нужная бумага на нужный стол.

— На чем он сейчас?

— Высокочастотный звук. Отмерен на… ой, блин!

На глазах Доннелли Камбро схватил кухонный таймер и запустил его в стену. Он разлетелся на куски. Камбро начал бешено дергать выключатели, и стрелки на циферблатах стали падать.

— Этот проклятый таймер заело! Он остановился!

Доннелли немедленно поглядел на холодильник.

— Он слишком долго просидел под слишком громким звуком, Чет! Проклятый таймер!

Они оба подумали, что же они увидят, когда откроется люк.

Наконец Гарретт чувствует, что он слишком далеко зашел, что слишком высокую цену должен взять с себя самого.

Он выдерживает, ибо он должен. Он парит над краем тысячелетнего людского пути. Он — первый. И он должен выдержать эту перемену с открытыми глазами.

Звук ничего больше не оставляет в мире Гарретта.

И наконец он успевает сказать, пока еще не поздно: 'Я люблю тебя'.

Это приходится кричать, но все равно не поздно.

У него взрываются барабанные перепонки.

Камбро пил кофе в комнате отдыха. Плечи его повисли, локти уперлись в колени, как у кающегося грешника.

— А про самозащищенный предохранитель слыхал? — спросил Доннелли. Который защищает сам себя, пережигая всю стереосистему? — Реакции не последовало. — Я видел, что холодильник открыт. Когда оттуда забрали нашего парня?

— Утром. Я был за пультом, когда наконец пришел приказ.

— Слушай, у тебя руки дрожат!