— Мы старались, — скромно потупился предполагаемый Яллинг. Для пущего эффекта он застенчиво поскреб ножкой пол. Пол был каменный и оттого почти не проскребывался.
Я благосклонно кивнула. Близнецы улетучились обратно и стали по двум передним углам квадрата. Перед строем, как я заметила, ходили уже двое — к Генри Ривендейлу присоединился Хельги Ульгрем. Оба были какие-то задумчивые. Остальные адепты косились на них с непонятным выражением — ехидным и предвкушающим.
— Ну грянули! — ни к кому в отдельности не обращаясь, воскликнул правый близнец.
И хор грянул:
Генри, мрачнее ночи, покосился в мою сторону. Предполагаемый Эллинг сделал ему знак, и вампир, наградив меня еще одним хмурым взглядом, нехотя запрыгал по полу. В прыжках его было что-то знакомое; приглядевшись, я поняла, что он изображает лягушку.
С другой стороны то же самое проделывал Хельги. У него физиономия была малость жизнерадостнее, но на лягушку он все одно тянул с большим трудом.
Общая идея мне понравилась. Но воплощение оставляло желать лучшего. Хор пел вразнобой, кое-кто попадал в ноты, остальные голосили кто во что горазд. Про лягушек все и так сказано выше.
— Так, стоп! — Я постучала ногами по столешнице. Подумав, я взобралась на нее, чтобы меня было видно как можно лучше, и попрыгала, призывая народ к вниманию. — Так. Слушайте сюда. Идея хорошая. Но кто вас, мрыс дерр гаст, учил так петь? И вообще, герцог, что это за лягушка? Художественнее, художественнее… И Хельги это тоже касается…
— Без музыки сложно, — вякнул кто-то из задних рядов.
— А я буду дирижировать! — тут же нашлась я. — Чем тут можно помахать?
Произошла заминка. Народ рассматривал комнату. Ничего подходящего поблизости не имелось.
— Шпага! — сообразил один из близнецов. — Генри, давай сюда шпагу!..
Вампир побледнел. Он явно представил, что скажет старший герцог, буде он услышит о подобном непотребстве.
— Давай-давай, на ниву искусства… — Ловкий эльф уже выдернул шпагу из ножен.
— Ты не против? — озабоченно спросил второй.
Генри махнул рукой. Ему, похоже, было уже все равно.
Я сомкнула пальцы на рукояти. Да… штука была удобная, не зря герцог с ней почти не расстается. Говорили, что он берет ее даже в постель; девицы, делившие с Ривендейлом эту самую постель, возмущенно говорили, что оружие он обнимает гораздо более страстно. Вдобавок при дневном свете девиц он почти не различает (оттого избегает называть их по имени, обходясь словечками вроде «солнышко», «лапочка», «киска» или «зайка»), зато шпагу, наверное, нашел бы и на ощупь.
— Раз-два-три… Начали!
Хор уже привычно завопил:
Особенно старались близнецы. У них, как у чистокровных эльфов, слух был практически идеальный; кажется, только они двое и попадали в ритм до конца.
Лягушки бодро прыгали по воображаемой полянке. Без шпаги, путавшейся у Генри в ногах, дело пошло на лад, но все одно здесь предстояло работать и работать. Ладно, поработаем, что нам, разве сложно? Напротив, нам это даже нравится… —
Я вдохновенно дирижировала шпагой.
Как ни сложно в это поверить, все преподаватели когда-то были адептами. И далеко не все — адептами идеальными, даже не подозревающими о существовании иных потайных комнат. Еще наивнее предполагать, будто за десять (пятнадцать, двадцать, пятьдесят — подчеркнуть нужное) лет, минувших со дня выпускного, магистры напрочь забыли о существовании таковых помещений.
Эгмонт Рихтер не был идеальным адептом. И на память ему жаловаться не приходилось. Он отлично помнил, в какой конкретно комнате собираются любители азартных игр. Лет пятнадцать назад, в бытность свою студентом, он там не раз бывал, наблюдая за игрой. Сам он играл очень редко за неимением свободных денежных средств, зато знал, что в случае крупного выигрыша счастливый победитель непременно поведет всю компанию в трактир. Есть хотелось всегда, деньги бывали значительно реже, а качество столовской еды в те годы ничем не отличалось от нынешнего. Подобный способ сэкономить средства не считался постыдным: все знали, что удача может и отвернуться, а тогда — кто знает, вдруг завтра тебе самому придется дожидаться чужой победы?
Став магистром, Эгмонт, как и прочие преподаватели, даже и в мыслях не держал, чтобы накрыть студентам малину, как это самое называли гномы с Южных Гор. Он прекрасно понимал, что играть все равно будут, а если так, то гораздо удобнее иметь возможность постоянно контролировать ситуацию.
Он и контролировал. По мере сил; а сил было немало.
Сегодня маячок, хитрым образом установленный у тамошней двери, снова подал сигнал. Это было странно, потому что нынче была среда, а игральными днями считались четверг и суббота. Насторожившись, Эгмонт включил эмпато-взгляд.
Обыкновенно из комнаты исходили вполне логичные эмоции. Азарт, интерес, злость, бешеная радость. Зависть, в конце концов, он привычно просматривал эмпато-слой, в случае чего будучи готов перекрыть адептам магическое поле. Эгмонт отлично знал, что проигравший запросто может колдануть победителя первым, что придет в не шибко умную голову. Добро, если при этом не развалится вся школа.
Но на сей раз там творилось нечто неописуемое.
Не сумев разложить эмоциональный поток на отдельные составляющие — что само по себе было странно, ибо эмпатию Эгмонт и знал и любил, — магистр отключил эмпато-взгляд и прислушался. Игральная комната располагалась двумя этажами ниже его кабинета.
Оттуда доносились какие-то странные звуки. Звуки определенно складывались во что-то знакомое. Двумя словами и одним жестом Эгмонт усилил слух.
Снизу немедленно донеслось:
Пение было хоровое, не слишком-то стройное, зато очень прочувствованное. Оно сопровождалось странными мягкими прыжками, будто заодно внизу отрабатывали какой-то танец.
Пока Эгмонт пытался поверить в то, что услышал, пение прервалось. Знакомый голос — услыхав его,
