любил полководца Урию; потому он и посылает меня всегда на самый опасный пост'. Он до конца своих дней оставался при убеждении, что главнокомандующий рассчитывал на его поражение при Винендале и нарочно дал ему так мало солдат, в надежде, что он там сложит свою голову. Эсмонд и Фрэнк Каслвуд оба остались невредимы, хотя дивизия, которой командовал наш генерал, пострадала больше других: ей пришлось выдержать не только огонь неприятельской артиллерии, очень жаркий и очень меткий, но и неоднократные и яростные атаки знаменитой конницы Maison du Roy, которые приходилось сдерживать и отражать и пулей, и штыком, и дружным усилием наших четырех линий мушкетеров и пикинеров. Говорят, король Англии до двенадцати раз устремлялся на наши ряды в этот день с воинами французского королевского дома. Стрелковый полк генерала Уэбба, в котором прежде служил Эсмонд, также находился в составе дивизии под началом своего командира. Трижды генерал оказывался в центре мушкетерских каре, командуя 'огонь!' в ответ на натиск французов; и когда сражение окончилось, его светлость герцог Бервик прислал поздравления своим прежним однополчанам и их командиру, столь доблестно проявившим себя на поле боя.

Двадцать пятого сентября, в день совершеннолетия милорда Каслвуда, мы пили за его здоровье; армия тогда стояла под Монсом, и на этот раз полковнику Эсмонду посчастливилось менее, чем в сражениях более опасных: пуля на излете угодила в него чуть повыше старой раны, отчего последняя вновь открылась, появился жар, кровохарканье и другие зловещие симптомы; короче, полковник очутился на краю могилы. Добрый мальчик, кузен его, ходил за старшим товарищем с примерной нежностью и заботой, и лишь когда врачи объявили, что опасность миновала, Фрэнк Каслвуд уехал в Брюссель, где и провел всю зиму, осаждая, должно быть, еще какую-нибудь крепость. Немного нашлось бы юношей, которые так легко и на столь длительный срок отказались бы от собственных удовольствий, как это сделал Фрэнк; его веселая болтовня скрашивала Эсмонду долгие дни страданий и безделия. Еще с месяц после отъезда Фрэнка предполагалось, что он по-прежнему проводит свой досуг у постели больного, ибо из дому продолжали приходить письма, полные похвал молодому джентльмену за его попечение о старшем брате (этим ласковым именем госпоже Эсмонда угодно было теперь называть его); и мистер Эсмонд не торопился рассеять заблуждение матери, когда добрый юноша отправился на рождественские каникулы в Брюссель. Лежа в постели, Эсмонд с удовольствием наблюдал, как он тешится сознанием свободы и как наивно старается скрыть свою радость по поводу отъезда. Есть пора, когда бутылка шампанского в таверне и румяная соседка, готовая разделить ее, представляют соблазн, перед которым не устоит даже самый благоразумный молодой человек. Я не намерен разыгрывать из себя моралиста и восклицать: 'Позор!' Я знаю, чему испокон веков учат старики и как поступают молодые; и знаю, что даже у патриархов бывали минуты слабости с тех самых пор, как Ной свалился ног, впервые хлебнув вина. Итак, Фрэнк устремился к радостям столичной жизни в Брюсселе, где, по отзывам многих наших молодых офицеров, жилось несравненно веселее, нежели даже в Лондоне; а мистер Генри Эсмонд остался на своем скорбном ложе и занялся писанием комедии, которую его госпожа провозгласила верхом совершенства и которая в следующем сезоне выдержала в доне целых три представления кряду.

В эту самую пору в Монс явился вездесущий мистер Холт, который пробыл там около месяца и за это время не только завербовал полковника Эсмонда в ряды сторонников короля (к которым Эсмонды всегда себя причисляли), но и попытался возобновить старый богословский спор с целью вернуть Эсмонда в лоно той церкви, по обряду которой он был крещен при рождении. Будучи искусным и ученым казуистом, Холт умел представить сущность разногласий между обеими религиями так, что принявший его предпосылки неминуемо должен был принять и вывод. Он начал с разговора о расстроенном здоровье Эсмонда, о возможной близости конца и так далее, а затем распространился о неисчислимых преимуществах католической религии, которых лишает себя больной, преимуществ, коих даже англиканская церковь не отрицает, да и не может отрицать, поскольку сама происходит от Римской церкви и является лишь боковой ее ветвью. Но мистер Эсмонд возразил, что религия, которую он исповедует, есть религия его родины и что ей он намерен остаться верным, не возбраняя никому принимать любые иные догматы веры, где бы они ни были сформулированы в Риме или в Аугсбурге. Если же добрый отец полагает, что Эсмонду следует перейти в католичество из страха перед последствиями и что Англии грозит опасность вечной кары за ересь, то он, Эсмонд, вполне готов разделить эту печальную участь с миллионами своих соотечественников, воспитанных в той же вере, и со многими из самых благородных, праведных, мудрых и чистых духом людей на земле.

Что до вопросов политических, то здесь мистер Эсмонд с патером много легче достигли взаимного понимания и пришли к одинаковым выводам, хотя, быть может, разными путями. Вопрос о праве на престолонаследие, вокруг которого такой шум подняли доктор Сэчеврел и партия Высокой церкви, не вызвал у них особых споров. В глазах мистера Эсмонда Ричард Кромвель, а прежде отец его, будь они коронованы и миропомазаны (а нашлось бы довольно епископов, готовых совершить этот обряд), явились бы монархами столь же законными, как любой Плантагенет, Тюдор или Стюарт; но раз уж страна отдала бесспорное предпочтение наследственной власти, Эсмонд полагал, что английский король из Сен-Жермена — более подходящий правитель для нее, нежели немецкий принц из Герренгаузена; в случае же, если б он не оправдал народных чаяний, можно было найти другого англичанина на его место; а потому хотя полковник и не разделял неистовых восторгов и почти религиозного благоговения перед той внушительной родословной, которую тори угодно было почитать божественной, он все же готов был произнести: 'Боже, храни короля Иакова', — в день, когда королева Анна уйдет дорогой, общей для королей и простых смертных.

— Боюсь, полковник, что вы самый настоящий республиканец в душе, — со вздохом заметил иезуит.

— Я англичанин, — ответил Гарри, — и принимаю свою родину такою, какой ее вижу. Воля народа гласит: церковь и король; вот я и стою за церковь и короля, но только за английского короля и английскую церковь, а потому ваш король — мой король, но ваша церковь — не моя церковь.

Хотя сражение при Мальплакэ было проиграно французами, оно подняло дух во французской армии, тогда как в лагере победителей царило уныние. Противник собирал армию многочисленнее всех прежних и усердно готовился к новой кампании. Маршал Бервик командовал в этом году французскими войсками, а маршал Виллар, еще не вполне оправившийся от своей раны, если верить молве, горел нетерпением вызвать нашего герцога на открытый бой и клялся, что будет драться с ним, сидя в карете. Молодой Каслвуд спешно примчался из Брюсселя, как только прослышал, что мы вновь готовимся к бою, а в мае ожидалось прибытие шевалье де Сен-Жорж. 'Это третья кампания короля — и моя тоже', — любил говорить Фрэнк. Он приехал еще более пламенным якобитом, нежели раньше, и Эсмонд подозревал, что пыл его подогрет какими-то прелестными заговорщицами в Брюсселе. Он признался также, что получил послание от королевы, крестной матери Беатрисы, подарившей свое имя сестре Фрэнка за год до того, как родились на свет сам он и его государь.

Как ни рвался в бой маршал Виллар, милорд герцог был, видимо, не слишком расположен удовлетворить его желание. В минувшем году все симпатии его светлости были на стороне ганноверцев и вигов, но, приехав в Англию, он, во-первых, ощутил в оказанной ему встрече изрядный холодок, а во- вторых, отметил все растущее влияние Высокой церкви, а потому, воротясь в армию, значительно поостыл к ганноверцам, держался настороже с имперцами и выказывал особую любезность и предупредительность в отношении шевалье де Сен-Жорж. Известно точно, что между главнокомандующим и его племянником, герцогом Бервиком, находившимся во вражеском лагере, шел постоянный обмен письмами и гонцами. Трудно назвать человека, который лучше знал бы, кому и когда следует расточать ласки, и менее скупился бы на знаки уважения и преданности. Мистер Сент-Джон рассказывал пишущему эти строки, что его светлость заверял мсье де Торси в своей готовности дать себя изрезать на куски ради изгнанной королевы и ее семейства; более того, в тот самый год он оторвал от себя драгоценнейший кусок — часть своих денег — и послал царственным изгнанникам. Мистер Тэнсталь, состоящий при особе принца, дважды или трижды за это время навестил наш лагерь. Наши пикеты отделены были от неприятельских лишь узенькой речкой; Канихе, так, кажется, она называлась (все это пишется ныне вдали от книг и от Европы; а на единственной карте, воскрешающей перед автором памятные места его молодости, речонка эта не значится). Часовые переговаривались с берега на берег, если они понимали друг друга; если же нет, то просто ухмылялись и протягивали через ручей то фляжку со спиртным, то кисет с табаком. И однажды, в солнечный июньский день, полковник Эсмонд, очутившись у реки вместе с офицером, объезжавшим аванпосты: (он был еще слишком слаб для исполнения своих обязанностей и выехал верхом, просто чтобы освежиться), застал там целую гурьбу англичан и шотландцев в дружеской беседе с неприятельскими солдатами на другом