Страсть эта не укрылась — да и могло ли быть иначе? — от ясных глаз госпожи Эсмонда; он ей признавался во всем. Чего не сделает человек, обезумевший от любви! До каких пределов подлости он не унизит себя! На какие страдания не обречет других лишь для того, чтобы хоть немного облегчить свое ожесточившееся сердце от переполнившей его боли! Изо дня в день он приходил к доброй своей госпоже и поверял ей безрассудные мечты, мольбы, надежды, восторги. Она слушала, улыбалась, утешала с неизменным участием и лаской. Чего еще мог ожидать от этого ангела кротости и доброты тот, кого она любила называть старшим из своих детей?

После всего, что было сказано, нужно ли добавлять, что искания бедного Эсмонда потерпели неудачу? Где было нищему, безродному поручику тягаться с именитейшими вельможами Англии! Эсмонд не решался даже просить о том, чтобы ему позволили надеяться, — столь недосягаемым казался предмет его мечтаний; и жизнь его, лишенная смысла и цели, проходила в жалких вздохах и бесплодном томлении. Эти мучительные ночи, эти дни, полные страданий, ревнивой тоски, неудовлетворенной страсти, — они и сейчас живы в его памяти! Беатриса столько же думала о нем, сколько о слуге, следовавшем за ее портшезом. Жалобы его нимало ее не трогали; восторги наводили скуку. Его стихам она внимала с равнодушием, как если бы их автором был старик Чосер, умерший несколько сот лет тому назад; она не питала к нему ненависти: она просто презирала его и лишь терпела его присутствие.

Однажды после разговора с матерью Беатрисы, своей милой, верной, ласковой госпожой, когда в течение долгих часов — почти целого дня — он изливал перед ней свой пыл и страсть, гнев и отчаяние и, снова и снова возвращаясь к этой теме, метался по комнате, обрывал головки цветов, стоявших в вазе, мял и ломал воск на письменном столе и в сотне иных сумасбродных выходок проявлял свое неистовство, — Эсмонд вдруг заметил бледность своей госпожи, измученной бессильным состраданием к горестям, о которых она слышала в сотый раз; и, схватив шляпу, быстро распростился и кинулся прочь. Но, дойдя до Кенсингтон-сквер, он понял, что причинил боль лучшему, нежнейшему другу, какого когда-либо знал человек, и им овладело чувство глубокого раскаяния. Он повернул назад, промчался мимо слуги, все еще стоявшего у отворенных дверей, взбежал по лестнице л застал свою госпожу там, где ее оставил, — в амбразуре окна, выходящего в сторону Челси. Она улыбалась, вытирая слезы, стоявшие в ее ясных глазах; он бросился перед ней на колени и спрятал лицо в складках ее платья. В руках у нее был стебель цветка, розовые лепестки которого он оборвал в своем исступлении.

— О, простите меня, моя добрая, моя дорогая! — воскликнул он. — Я терплю муки ада, а вы — ангел, дарующий мне живительную каплю влаги.

— Я мать ваша, а вы мой сын, и я всегда буду любить вас, — сказала она, кладя руки ему на голову; и он удалялся, с благодарностью и смирением думая об удивительной любви и нежности, которыми неизменно дарила его эта добрая леди.

Приближенные короля и принца обедали в Келсингтонском дворце, а гвардейцев очень недурно кормили в Сент-Джеймском, и Эсмонд, как здесь, так и там, всегда был желанным гостем. Дик Стиль предпочитал столовую гвардейцев кенсингтонской обеденной зале, где было меньше вина и больше церемоний, и Эсмонд немало веселых вечеров провел в обществе своего друга, и не раз потом ему приходилось подсаживать последнего в портшез. Если старая поговорка не лжет и в вине точно сокрыта истина, — что за душа-человек был мистер Ричард Стиль! Чем больше выпивал он вина, тем больше преисполнялся любви к ближнему. Беседа его была не столь остроумной, сколь пленительной, он никогда ни слова не сказал во гнев другому и, пьянея, лишь становился благодушнее. Находились охотники подтрунить над подвыпившим капитаном, насмешники избирали его мишенью для своих шуток, но Эсмонду природная доброта Дика и его безобидный, веселый юмор были куда милее затейливой беседы присяжных острословов, их отточенных реплик и надуманных сарказмов. Я сказал бы, что Стиль скорее сиял, нежели искрился в разговоре. Знаменитые beaux-esprits [60] кофеен (как, например, мистер Уильям Конгрив, когда его подагра и его достоинство разрешали ему явиться в нашей среде) умели бить без промаха — и блестяще доказывали это порою раз десять в вечер, — но, подобно искусным стрелкам, сделав выстрел, они должны были отступить под прикрытие, чтобы перезарядить свое оружие и выждать нового удобного случая напасть на врага; что же до Дика, то в своих собутыльниках он никогда не видел мишени для прицела, но лишь друзей для задушевной беседы. У бедняги полгорода состояло в доверенных друзьях; все знали об его долгах и любовных похождениях, о непреклонности его возлюбленных и его заимодавцев. В ту пору, когда Эсмонд впервые прибыл в Лондон, все чувства и помыслы доброго Дика устремлены были к некоей молодой леди, обладательнице крупного состояния в Вест-Индии, на которой он вскоре и женился. Два года спустя леди была в могиле, состояние прожито, а вдовец — у ног новой красавицы, чьей благосклонности он домогался с таким пылом, точно никогда не знавал, не вел к алтарю и не хоронил другой.

Однажды после обеда в Сент-Джеймском дворце Дик, на которого в ту пору как раз нашла полоса трезвости, вместе со своим другом шел по освещенной солнцем Джермен-стрит; они уже подходили к собору св. Иакова, как вдруг Дик выпустил руку своего спутника и бросился к неизвестному джентльмену, который стоял у прилавка книгопродавца, погруженный в рассматривание какого-то фолианта. Это был высокий светловолосый человек в платье табачного цвета и при шпаге, весьма скромного и непритязательного вида, особенно по сравнению с капитаном Стилем, который любил принарядить свою кругленькую особу и щеголял в пурпуре и золотых кружевах. Итак, капитан подскочил к любителю книг, схватил его в объятия, крепко сжал и, верно, облобызал бы — ибо Дик постоянно тискал и целовал своих друзей, — но тот, вспыхнув, отступил назад, видимо, не сочувствуя столь бурному всенародному проявлению дружеских чувств.

— Мой милый Джо, да где же это ты скрывался целую вечность? воскликнул капитан, все еще держа своего друга за обе руки. — Вот уже две недели, как я изнываю от тоски по тебе.

— Две недели еще не вечность, Дик, — весьма добродушно возразил тот. (У него были голубые глаза удивительной яркости и правильные красивые черты, делавшие его похожим на раскрашенную статую.) — А скрывался я — как бы ты думал, где?

— Как! Неужто на том берегу? — испуганно спросил капитан. — Милый мой Джо, ты ведь знаешь, я всегда…

— Нет, нет, — с улыбкой прервал его друг, — до этого дело еще не дошло. Я скрывался, сэр, в таком месте, где никому не пришло бы в голову искать вас, — у себя дома, куда направляюсь и сейчас, чтобы выкурить трубку и выпить стакан хересу. Не окажете ли и вы мне честь?

— Поди сюда, Гарри Эсмонд! — воскликнул Дик. Ты, кажется, не раз слыхал от меня о моем милом Джо, моем ангеле-хранителе?

— Как же, — сказал мистер Эсмонд с поклоном. — Но не думайте, что только вы научили меня восхищаться мистером Аддисоном. У нас в Кембридже не хуже, чем в Оксфорде, умели ценить поэзию, сэр; и хоть я и надел красный мундир, но кое-какие из ваших стихов помню до сих пор наизусть… 'О qui canoro blandius Orpheo vocale ducis carmen!' [61] Угодно вам, сэр, чтобы я продолжал? — спросил Эсмонд, который и в самом деле любил прекрасные латинские стихи мистера Аддисона, восхищавшие всех образованных людей того времени.

— Это капитан Эсмонд, ветеран Бленгейма, — сказал Стиль.

— Поручик Эсмонд, — поправил его тот с низким поклоном, — к услугам мистера Аддисона.

— Я слыхал о вас, — сказал мистер Аддисон с улыбкой; и точно, в целом городе не было никого, кто бы не слыхал о злополучной ссоре Эсмондовой тетки с герцогинею.

— Мы собрались к 'Джорджу' распить бутылочку до представления, — сказал Стиль. — Ты с нами, Джо?

Но мистер Аддисон сказал, что отсюда недалеко до его квартиры, что как он ни беден, а бутылка доброго вина для друзей там всегда найдется, и пригласил обоих джентльменов к себе на Хэймаркет, куда мы тотчас же и направились.