выражению господина Массильона, есть свой grain de sable [27], из-за которого рискуешь споткнуться, а то и вовсе упасть; так случилось, что пустое, сказанное на ветер слово, капризная выходка избалованного ребенка обрушила целую лавину горя и бедствий на семейство, к которому принадлежал Гарри Эсмонд.

Приехав домой в милый сердцу Каслвуд на третьем году своего ученья в университете (где он успел достигнуть некоторого отличия, ибо латинская поэма, сочиненная им на смерть герцога Глостера, сына принцессы Анны Датской, удостоилась медали и открыла ему доступ в общество избранных университетских умов), Эсмонд нашел, что его маленькая приятельница и ученица Беатриса переросла свою мать и превратилась в стройную и прелестную девочку-подростка, у которой на щеках цвели розы здоровья, глаза сияли, как звезды в лазури, бронзовые волосы вились над прекраснейшим в мире юным челом, а осанка и выражение надменного и прекрасного лица напоминали знаменитую античную статую Дианы-охотницы — горделивую, быструю и властную, разящую насмерть стрелами и взглядом. Гарри в изумлении созерцал юную красавицу, мысленно сравнивая ее с Артемидой, чей колчан и звенящий лук несут гибель детям Ниобеи; временами, однако, она казалась ему застенчивой и нежной, точно Луна, кротким светом озаряющая Эндимиона. Это прекрасное создание, эта юная сияющая Феба далеко еще не распустилась в своем полном блеске; но наш молодой школяр, у которого голова была полна поэтических грез, а сердце билось неосознанными, быть может, желаниями, был ослеплен лучами этого восходящего светила и готов взирать на нее (пусть лишь как на 'звезду, что всех затмила блеском в недостижимой высоте') с беспредельным восторгом и удивлением.

Она всегда, с самого нежного возраста, была кокеткой и привыкла испытывать действие своих капризов и ревнивых вспышек, прихотливых шалостей и ласковых улыбок на всех, кто только оказывался вблизи нее; она стравливала нянек в детской и строила глазки конюху, едучи на крупе его лошади. Она была любимицей и тираном отца и матери. С каждым из них она втайне вела нескончаемую и сложную игру: то расточала ласки, то становилась холодна; если нужно, пускала в ход слезы, улыбки, поцелуи, лесть; когда мать — что случалось нередко — сердилась на нее, она бежала к отцу и, укрывшись под его защитой, продолжала донимать свою жертву; когда же оба они бывали недовольны ею, она переносила свою нежность на слуг или выжидала удобного случая вернуть расположение родителей, рассмешив их какой- нибудь неожиданной выходкой или умилостивив покорностью и деланным смирением. Она была saevo laeta negotio [28], подобно той непостоянной богине, которую воспел Гораций и чьей 'злобной радости' посвятил столь благородные строки один из наших великих поэтов, ибо даже он, при всем своем мужестве и славе, не нашел в себе силы противостоять женскому коварству.

Года за три до того она, в ту пору всего лишь десятилетнее дитя, едва не рассорила Гарри Эсмонда с его приятелем, добродушным, флегматичным Томасом Тэшером, в жизни ни с кем не затевавшим ссоры, пересказав последнему какую-то глупую шутку, которую Гарри отпустил на его счет (то была пустяковая и безобидная насмешка, но у двух старых друзей дело чуть не дошло до рукопашной, и я думаю, что это особенно понравилось бы виновнице происшествия); с тех пор Том всегда норовил держаться от нее подальше; это внушало ей уважение, и она всячески старалась подольститься к нему при встрече. Гарри уломать было легче, ибо он больше любил девочку. Если ей случалось напроказить, наговорить дерзостей или чемнибудь обидеть своих друзей, она не пыталась загладить вину признанием или раскаянием, но вовсе отпиралась от нее, так упорно и так, казалось бы, бесхитростно отстаивая свою правоту, что невозможно было усомниться в ее доводах. Покуда она была ребенком, дело ограничивалось проказами; но с возрастом присущая ей сила становилась все более пагубной — так котенок сперва играет мячом, а после, выпустив когти, бросается на птичку. Но не следует воображать, что все эти наблюдения были сделаны Гарри Эсмондом в тот ранний период его жизни, историю которого он ныне пишет, — многое, о чем здесь упоминается, открылось ему лишь значительно позднее. В описываемое же время и даже долгие годы спустя все, что ни делала Беатриса, казалось ему хорошо или по меньшей мере простительно.

Итак, случилось, что в последние свои университетские каникулы Гарри Эсмонд прибыл в Каслвуд, лелея приятную надежду получить звание действительного члена своего колледжа и твердо намереваясь попытать счастья на этом именно пути. То было в первый год нынешнего столетия, и мистеру Эсмонду (насколько он мог судить о времени своего рождения) шел двадцать третий год. Как мы уже говорили, прежняя его ученица стала к этому времени удивительной красавицей, обещающей впоследствии похорошеть еще более; брат же ее, сын милорда, был красивый, великодушный и смелый мальчик, благородный, честный и добрый со всеми, кроме разве сестры, с которой постоянно был не в ладах (и не по своей, а по ее вине); он обожал мать, видевшую в нем свое единственное утешение, и всегда принимал ее сторону в злополучных супружеских раздорах, которые теперь почти не прекращались, тогда как госпожа Беатриса, разумеется, поддерживала отца. Когда между старшими в семье возникают несогласия, каждый из домочадцев неизбежно надевает цвета одной из враждующих партий; и даже в конюшне и людской Гарри, привыкший к наблюдательности, без труда мог отличить приверженцев милорда от сторонников миледи, догадываясь о том, какому оживленному обсуждению подвергалась эта злосчастная ссора. Слуги — первые судьи наши. Как бы ни скрывал хозяин свои похождения, его лакею они известны; а горничная хозяйки выносит ее личные тайны на кухонную ярмарку сплетен и обменивает их там на рассказы других служанок.

Лорд Мохэн (о подвигах и славе которого Гарри наслышался в университете немало худого) снова гостил в Каслвуде, и дружба его с милордом казалась более тесной, чем когда-либо. Как-то, еще весной, оба родовитых джентльмена, проездом из Ньюмаркета, со скачек, побывали в Кембридже и удостоили Гарри Эсмонда своим посещением; и доктор Монтегью, ректор колледжа, прежде глядевший на Гарри несколько свысока, увидев его в обществе столь знатных господ, — причем лорд Каслвуд шутил с ним и, гуляя, опирался на его плечо, сразу переменился к мистеру Эсмонду и снизошел до весьма учтивого с ним обхождения. Спустя несколько дней по своем приезде в Каслвуд Гарри со смехом рассказывал об этом леди Эсмонд, удивляясь тому, что подобный человек, прославленный ученый, известный всей Европе, благоговеет перед титулом и готов пресмыкаться перед каждым аристократом, будь он даже нищим. На это госпожа Беатриса, гордо вскинув голову, заявила, что людям низкого происхождения надлежит почитать тех, кто благороднее их; что пасторы и так, на ее взгляд, чересчур загордились и что она одобряет порядок, заведенный в доме леди Сарк, где капеллан хоть и любит сладкое, как все священники, но всегда уходит из-за стола до пудинга.

— А когда я буду священником, вы и меня оставите без пудинга, Беатриса? — спросил мистер Эсмонд.

— Вы — вы другое дело, — возразила Беатриса. — Вы нашей крови.

— Мой отец тоже был пастор, — сказала миледи.

— Зато мой — пэр Ирландии, — сказала госпожа Беатриса, вскинув голову еще выше. — Пусть всякий знает свое место. Может быть, вы еще потребуете, чтобы я встала на колени, прося благословения у мистера Томаса Тэшера, этого новоиспеченного викария, у которого мать была горничной?

И она бросилась вон из комнаты в порыве свойственного ей капризного гнева.

Между тем лицо миледи приняло столь печальное и сосредоточенное выражение, что Гарри спросил о причине ее беспокойства. Она отвечала, что тому виной его упоминание о ньюмаркетских скачках, но не только одно это; она вообще, к немалой своей тревоге и ужасу, замечает, что милордом за последнее время, в особенности после знакомства с лордом Мохэном, вновь овладело прежнее его пристрастие к игре, от которого он отказался со времени их брака.

— Мужчины часто, вступая в брак, обещают больше, чем могут исполнить, сказала миледи со вздохом. — Боюсь, он проигрывает крупные суммы, и наше состояние, которое и всегда-то было невелико, быстро тает от столь легкомысленной расточительности. В Лондоне его видели в весьма дурном обществе. С тех пор как он вернулся, в дом зачастили почтальоны и стряпчие; и мне кажется, что его неотступно грызет какая-то забота, хоть он и прячет ее под смехом и шутками. Вчера, и… и не только вчера, я… я заглядывала