не взяли с собой провожатого? Пускаться в такой путь одним, без взрослого, опасно. Подождали бы лучше до завтра и пошли вместе с дедушкой».
«Мы просили его, — отвечала сестра, — но дедушка только рассердился: не детское это, мол, дело. Из-за него мы и не смогли побывать в храме раньше».
«Вот оно что! В таком случае я пойду вместе с вами, поклонюсь священнику, попрошу наставить меня на путь истины».
И я пошел вместе с ними.
По пути девочка сказала:
«Должно быть, батюшка наш, если жив, одного возраста с вами. За какие только грехи судьба отняла у нас отца, а теперь еще и матушку? Будь мы в ту пору хоть немного постарше, облик отца запечатлелся бы у нас в душе и теперь скрашивал бы наше одиночество. До чего же жестоко поступил наш отец…»
С этими словами из глаз у нее полились слезы, а мальчик стал ее утешать:
«Отец наш скончался. Матушка всегда так говорила. Не надо плакать, сестрица».
Так в простодушии своем сказал мальчик, а у меня от этих слов, казалось, рассудок помутился, и я уже ничего не видел вокруг…
Храм Хониндзи был воздвигнут еще принцем Сётоку.[24] Во времена смуты годов Гэнко и Кэмму[25] храм этот подвергся разорению и лишился всех своих земель, однако во времена Кусуноки его восстановили и вернули ему земельные владения. И вот теперь сюда прибыл из столицы преподобный Мёхо для отправления службы.
Подойдя к храму, мы увидели, что народу собралось великое множество, точно на ярмарке. Были здесь и высокородные и простолюдины, и монахи и миряне, и мужчины и женщины. Паланкинов, повозок, оседланных лошадей видимо-невидимо. Сошлись сюда жители трех провинций, и те, кто возвышается подобно могучим деревьям, и те, кто стелется внизу, точно травы, ведь перед Буддой все равны.
Поглядел я на это столпотворение и думаю: вряд ли сумеют дети пробраться к храму. А они, как ни в чем не бывало, просят людей пропустить их, нам, дескать, необходимо повидать священника. И — о чудо! — видно, сжалились над ними боги и будды: там, где они шли, людское море само собой расступалось.
Не успел я оглянуться, как они достигли храма. Остановившись позади двух или трех человек, стоявших на коленях перед преподобным Мёхо, девочка сняла крышку и придвинула к нему ларец, затем троекратно поклонилась священнику и опустилась на колени, молитвенно сложив руки.
«Кто вы, чада?» — вопросил преподобный Мёхо.
«Мы — дети Синодзаки Рокуродзаэмона. Род наш связан кровными узами с родом господина Кусуноки. Мне не было еще трех лет, когда батюшка наш, поссорившись с господином Кусуноки, ушел от мира, и с тех пор мы ничего о нем не слыхали. Все это время о нас заботилась матушка. Но — увы! — ничто не долговечно в нашем бренном мире, теперь мы лишились и матушки. Сегодня ровно три дня, как она скончалась. Кроме нас некому позаботиться о ее прахе. Мы с братцем собрали прах в этот ларец, а как быть дальше, не знаем. Поэтому-то мы и пришли к вам. Просим вас, преподобный отец, предать земле прах нашей матушки и отслужить поминальную службу, чтобы матушка наша поскорее достигла Чистой Земли».[26]
Рассказ девочки так глубоко тронул священнослужителя, что он был не в силах произнести ни слова, слезы перехватили ему горло. Не было человека, который, слушая ее, не увлажнил бы слезами рукавов своего платья.
Тем временем девочка вынула из-за пазухи свиток и подала его священнику. Преподобный Мёхо развернул свиток и громким голосом стал читать:
— «Говорят, что человеческий мир — юдоль скорби, ничто в нем непостоянно. Однако на свете много детей, которые вырастают, окруженные заботой обоих родителей. За какие же прегрешения выпала мне горькая доля двух лет от роду разлучиться с батюшкой, а теперь навеки потерять матушку? Лишилась я последней опоры, некому утешить мою смятенную душу, тоска гложет мне сердце, ни на миг не просыхают горькие мои слезы. Если бы встретился мне хоть один человек похожей судьбы, я нашла бы утешение, поделившись с ним своим горем. Но даже в сновидениях не могу я встретиться с таким человеком, потому что сон не идет ко мне. Единственные мои друзья — мотыльки-однодневки, сегодня они живы, а завтра их утке нет. С кончины матушки прошло только три дня, но я испытала столько горя, что его хватило бы и на тысячу и на десять тысяч лет. А сколько страданий еще ждет меня впереди? О, моя жизнь-росинка… Не ведаю, сколько лет суждено мне прожить, но лучше умереть, чем жить сиротой. Только об одном молю я Небо — чтобы оно смилостивилось над нами и чтобы мы поскорее возродились в едином лотосе[27] с нашей матушкой».
После этих слов в свитке был, как подобает, указан год и день, а следом шли два пятистишия:
Только взгляну —
И льются слезы.
О, этот изукрашенный ларец!..
Ни отца, ни матушки
Нет больше у меня.
О, этот изукрашенный ларец!
В нем все, что осталось
От прекрасного лика.
От черных волос…
Как же мне теперь жить?
Едва дочитав эти стихи до конца, преподобный Мёхо заплакал, укрыв лицо рукавом своей рясы. А уж о тех, кто заполнил храм, и говорить не приходится: все — и высокородные и худородные, властители и подданные, монахи и миряне, мужчины и женщины — увлажнили слезами полы своих одежд. Были и такие, кого увиденное и услышанное побуждало сей же миг отрезать волосы и передать их вместе с мечом преподобному Мёхо в знак готовности принять послушание. Даже женщины остригали свои длинные волосы и обращались помыслами к спасению. Не счесть всех тех, кто решил в тот день отречься от мира.
Представьте себе, что творилось у меня на сердце. Я пришел сюда лишь затем, чтобы послушать проповедь, и вот, незаметно для самого себя, снова оказался в плену уз, которые некогда разорвал. В исступлении, знакомом разве только воину, который, не щадя жизни, готов схватиться на поле брани с тысячей, с десятью тысячами всадников, я со всех ног бросился прочь. Для этого мне потребовалось куда больше решимости, чем шесть лет назад, когда я покинул свой дом.
Долго брел я, не разбирая пути, пока наконец не присел под деревом отдохнуть. Стал я думать, как жить дальше. Можно было бы искать просветления в молчаливом созерцании, однако этот путь я для себя отверг. И тогда вспомнил я о священной горе Коя, где погрузился в нирвану Кобо-дайси, где чтут многих будд и бодхисаттв. Лучшего места не найти, решил я, и задумал отправиться на гору Коя, построить из хвороста шалаш вблизи главного святилища и предаться там умерщвлению плоти.
Поселившись здесь, я отринул все прочие помыслы, забыл себя, забыл людей, забыл дом и близких. Днем и ночью я только и знал, что в одиночестве читать молитвы. До нынешнего дня я ни разу за многие месяцы ни с кем не перемолвился словом.
Минувшей весной в этих краях побывал один человек из Кавати. От него кто-то из здешней братии узнал, будто Кусуноки, прослышав о судьбе моих детей, сжалился над ними, взял моего шестилетнего сына
