готовить на обед. Мама ненавидела соусы, а ты ненавидел мясо без подливки. Взаимное уважение? Нет, папа, я не хочу такого брака. К тому же Анри настолько не англи… – Она осеклась.

– Ага… – протянул отец.

Она глуповато улыбнулась и помахала перед собой руками.

– Честно говоря, каждый раз, когда речь заходит об Анри, я не могу найти подходящих слов.

– Кажется, ты хотела сказать, что бедный Анри совсем не похож на англичан? – Прекрасные темно- серые глаза месье де Бошана с тревогой устремились на дочь. В эту минуту он отчетливо понял, что дочь никогда не приживется в этой стране. Но ради него будет притворяться. Нет, он не прав. Он слишком устал. Эванджелина привыкнет. Разве он в конце концов не привык к Англии? Он провел там больше лет, чем исполнилось его дочери.

– Папа, прости меня, но я скорее предпочла бы засохнуть в монастыре, чем выйти замуж за Анри Моро. Как, впрочем, и за Этьена Дедарда или Андре Лафе. Все они… сальные. Да, папа, пожалуй, это самое подходящее слово. Когда они разговаривают с тобой, то не смотрят тебе в глаза. Не знаю, может, они и красивые, но не в моем вкусе. А их политические взгляды… По-моему, им не следовало бы говорить о короле в таком тоне… – Она умолкла и типично по-галльски пожала плечами, заставив отца слегка улыбнуться и подумать, что ее мать-англичанка на такой жест была неспособна.

– Эванджелина, за последнее время многое изменилось. После возвращения во Францию Луи ведет себя совсем не так, как нужно. Чем дольше я над этим думаю, тем больше убеждаюсь, что французы должны чувствовать себя так, словно их предали. Во всем виновата его глупость, его дурацкие выходки, его полное непонимание сложившейся ситуации.

– Я не считаю, что французы могут чего-то требовать от верховной власти. Они сами такие мелочные… А еще имеют наглость смеяться над англичанами, которые их спасли. Признаюсь, это доводит меня до белого каления… – Внезапно она умолкла и потерла ладонью лоб. – Извини, папа. Я устала, вот и все. Когда я устаю, меня не слушается язык. Я просто ведьма. Прости меня.

Месье де Бошан поднялся, шагнул к дочери, помог ей встать с кресла и заглянул в карие глаза, большие, широко расставленные, как у Клодии, и такие глубокие, что в них мог бы утонуть даже философ. Он похлопал ее по плечу и, по заведенному обычаю, коснулся губами каждой щеки.

– Ты прекрасна, Эванджелина. Но твоя душа прекраснее твоего лица.

– Неправда. Я обыкновенная серая мышка. Особенно по сравнению с тобой.

Он только улыбнулся и провел по ее подбородку тыльной стороной ладони.

– Просто ты слишком привыкла к этим флегматичным англичанам. Согласен, они очень симпатичные люди, если не обращать внимания на их ужасную кухню и скучные разговоры.

– Значит, ты любишь во мне только французскую половину? Но мама никогда не была скучной.

– Нет, не была. Девочка моя, я люблю тебя целиком, от пяток до макушки. А что касается твоей матери, то убежден, что ее душа была французской. Сама знаешь, она восхищалась мной… Но я отклонился от темы. Возможно, старику следовало бы смириться с тем, что ты, вопреки его желаниям, все же больше англичанка, чем француженка. Эванджелина, тебе хочется вернуться в Англию? Я не слепой и вижу, что здесь ты чувствуешь себя несчастной.

Дочь крепко обняла его и прижалась щекой к щеке; Эванджелина была слишком высока для девушки.

– Папа, мое место рядом с тобой. Со временем я привыкну. Но я ни за что не выйду замуж за Анри Моро.

Внезапно внизу хлопнула тяжелая дверь, и по деревянному полу гулко затопали сапоги. Послышался крик Маргариты. Затем раздался испуганный возглас Жозефа, звук удара и громкий мужской голос.

– Не двигайся, – сказал месье де Бошан, подходя к двери спальни и распахивая ее настежь.

Топот сапог был настолько оглушительным, что казалось, будто по коридору идет целая армия.

Отец быстро попятился. Эванджелина устремилась к нему и встала рядом. В дверном проеме показались двое мужчин, закутанных в плащи. Оба держали ружья.

Один из них – рябой, обросший щетиной тип – молча шагнул вперед, не сводя глаз с Эванджелины. Он смотрел не на ее лицо, а на грудь и живот. Девушка почувствовала такой страх, что ее чуть не вырвало.

– Глянь-ка, – обратился он к сотоварищу, – именно такая, как нам говорили. Ушар будет очень доволен.

Его напарник с бледным, отечным лицом тоже уставился на девушку. Гийом де Бошан сумел вырвать у него ружье и ударил толстяка дулом в брюхо.

– Только прикоснись к ней, свинья! – крикнул он.

Тут на его голову опустился приклад. Эванджелина бросилась к потерявшему сознание отцу, бережно опустила на пол и склонилась над ним. Человек с рябым лицом снова замахнулся прикладом, но дочь прикрыла отца своим телом.

Толстяк держался за живот и задыхался от боли.

– Не бей его. Мертвый он нам не нужен.

– Этот ублюдок ударил тебя!

– Ничего, переживу.

– Старик заплатит за все. – Рябой повернулся к Эванджелине. Ушар научил его использовать страх и потрясение, которые испытывают люди, особенно подвергшиеся внезапному нападению. Он снова посмотрел на ее грудь и сказал:

– Снимай рубашку. Да поживее, или я сделаю это сам.

Замок Чесли

Дувр, Англия

Дождь, будь он неладен, наконец кончился. Солнце клонилось к закату, но было еще ярким. Над головой кружили чайки, стремительно пикировали и устремлялись к океану, находившемуся не далее как в сотне ярдов. Ветер пах морем. Вечер обещал быть прекрасным.

Ричард Чесли Сент-Джон Кларендон, восьмой герцог Портсмутский, направил гнедых на покрытую гравием аллею родового замка, сооруженного из серого камня и царствовавшего над этой частью южно- английского побережья уже четыреста двадцать два года. Он остановил упряжку перед широким каменным портиком. Чайка пролетела над самой головой левого гнедого по кличке Иона, и герцог громко рассмеялся, увидев в глазах великолепного животного выражение крайнего возмущения.

– Все в порядке, малыш, – сказал он и ловко спрыгнул с лошади. Главный конюший Маккомбер стоял рядом и глядел на гнедых так, словно они были его собственными. Наконец конюх потер мозолистые руки и принял поводья.

– Ну что, мальчики, хорошо себя вели? – спросил он, погладил по шее сначала Иону, потом Бенджамина, скормил каждому кусочек яблока и принялся описывать обоим их безукоризненную родословную, насчитывавшую по крайней мере пятьсот лет. Герцог закатил глаза.

– Разотри их как следует, Маккомбер. Сегодня они хорошо поработали… Не могу понять, с чего это чайки взбесились.

– Говорят, надвигается буря, – ответил Маккомбер.

– Буря уже была. Они у нас тут по два раза на неделе.

– Да, ваша светлость, зимой в Англии всегда так. Так что радоваться особенно нечему. Это уж как пить дать. С другой стороны, может, поблизости шныряют контрабандисты, а чайки их на дух не выносят.

– О контрабандистах тут уже пятьдесят лет не слышали, – ответил герцог. – Что-то ты сегодня разговорился, Маккомбер. Смотри, не к добру это. Уж не подхватил ли ты какую-нибудь заразу от Джанипера, которому лучше бы мирно лежать в постели, пока мы с тобой болтаем?

– Я и близко не подхожу к этому малому, так что ничего подхватить от него не мог.

Джанипер, старый грум герцога, и Маккомбер ненавидели друг друга. Причины этой ненависти не знал никто на свете, но сие чувство было столь давним, прочным и взаимным, что не могло не вызывать у окружающих искреннего восхищения.

– Впрочем, мне нет никакого дела, от кого именно ты заразился.

– Да, ваша светлость, – ответил Маккомбер. – Но, святой истинный крест, я никогда ничего не подхвачу