Среди пассажиров сидел давешний знакомый: человек с выпученными глазами. Он сидел, ни с кем не разговаривая, и одним глазом наблюдал за Эллин. Эллин не могла понять, почему он на нее так хитро смотрит.

Эллин посмотрела вниз. Ножки старичков не доставали до полу. Их рост был ростом семилетних детей.

Эллин посмотрела на старика, который сидел с другой стороны. Его ножки тоже не доставали до полу. Он был мал, как ребенок, который обучается на первом году пансионата. В сереньком сюртучке. С улыбочкой. Аккуратно промытые морщинки.

Маленький сморщенный старичок посмотрел выразительно. Эллин вспомнила рассказ Евлалии о Снепсе. С Эллин могли поступить как с сестренкой. Эллин поняла, что в поезде одни карлы. А пучеглазый — это мистер Галлинар, который руководит карлами, умевшими изображать из себя любых людей. Да, да, это те самые, о которых рассказывала Евлалия, а пучеглазый — это их хозяин мистер Галлинар. Эллин задрожала. Они могут поступить с ней, как подлый карл Снепс поступил с ее несчастной сестрой.

На протяжении всей жизни рассказывая о своих юношеских приключениях, Джекки-поэт в зрелые годы так описывал те же самые минуты милях в ста от Эллин:

«Вспоминая потом эту ночь, я подумал, что это был лучший выход. Видно, старая женщина в Вайоминге, что сжалилась надо мной в уплату взяла мои деньги, вытащенные из кошелька мерзавца и одежду. Господин, которого называли Одиночка, был ее сыном. Моя одежда пришлась ему впору.

Я побежал по пустыне. В это время года стоят теплые ночи. Люди, что меня спасли, считали такое бегство самым лучшим подарком для меня. Я очень скоро наткнулся на полуразвалившуюся хижину. На пороге дремал старик. Он хитро приподнял одно веко, уставился на меня, потом достал из-за спины револьвер и направил на меня. Точно так, как сделал я в салуне.

Я поднял руки вверх, и он беззлобно и необидно рассмеялся. Видимо, у Джекки-поэта был забавный вид: костюм Адама.

Мужчина выплюнул жвачку. Я уже устал от преследований и отупляющего страха, мне хотелось покоя и заботы. Я попытался на это намекнуть: широко улыбнулся и сказал, что меня зовут Джорджем Уилксом, о чем тут же пожалел.

Старик убрал револьвер и поднялся со ступенек, освобождая проход.

— Проходи, — чуть ухмыляясь, велел он.

Я спросил, как его зовут.

— Джонсон, — ответил он. — А ты, парень, не иначе из тюрьмы сбежал?

Я рассмеялся и попросил чего-нибудь выпить. Его лачужка состояла из одной комнаты, которую перегораживала занавеска, а у маленького окошка стояли столик и плетеное кресло-качалка.

— Если ты не сбежал из тюрьмы, значит, ты сбежал от любовницы. Костюм, что на тебе, годится именно для этой роли.

Я стоял посреди комнаты и смеялся над собой.

— Может быть, я смогу заработать у вас на новый костюм, мистер?

Я без приглашения уселся на единственный табурет в комнате.

Хозяин опустился в плетеное кресло.

— Значит, ты сбежал от любовницы. Чертовски приятное дело. Я тоже делал так раньше. Может быть, чуть ловчее управлялся с одеждой. Мне нужно вырыть колодец. Сделаешь — считай, заработал.

Я потянулся к бутылке, что стояла на столе. Желтое неочищенное виски. За окном в одночасье собрался дождь. Я выпил глотка два, памятуя о том чуде, что сделал с моим сознанием стакан подобного пойла. На душе сразу стало веселее. Джонсон, кажется, понял, что я хочу повеселиться и кое о чем забыть. Он достал губную гармошку, какие завозили в эти края купцы-баварцы, и стал наигрывать „Наш голубой единственный флаг“. Гимн Юга. Я затопал босыми пятками по полу, потом встал, схватил стул как партнершу и начал с ним вальсировать. Через минуту я уже пел:

— Джон, приди к своей Мэри!

Эту песню принесли сюда первые ирландские поселенцы, приехавшие осваивать новые земли. Мой хозяин выпустил из губ гармошку, налил себе еще стакан, отгрыз кончик сигары и стал качаться, пуская дым в потолок.

Какой-то бред!

Я сидел с человеком назвавшимся Джонсоном, как со старшим братом. Неожиданно я стал жаловаться на то, что живу уединенно, на то, что сутки назад убил человека и боюсь этого.

Джонсон наблюдал за мной. Вдруг он начал мне возражать. Его слова в моем сознании обрастали каким-то удивительным смыслом и западали в самую душу. Мы были совсем чужие, но что-то в нашем мире или в его речи было очень важное, коли нас объединяло.

Джонсон вдруг достал диковинный кожаный кисет — в таких индейцы носили зубы врагов — и сказал:

— Сейчас дам нюхнуть что-то. Помогает сокращать расстояния. Очутишься там, где пожелаешь.

Это было обычное дело для охотников. Они доставали у индейцев порошки преимущественно опиумного состава и, когда больше не могли или не хотели пить, начинали нюхать.

Джонсон отсыпал из кисета на стол две равные горки порошка. Скатал из обрывка газеты две тоненькие трубочки: одну мне, другую себе. Воткнул свою одним концом в белую кучку, другой накрыл ноздрей и закатил глаза.

Порошок моментально исчез в черной дыре громадной ноздри.

— Делай, что я, — промычал Джонсон и откинулся в кресле.

Я вонзил свою трубочку одним концом в горку, другой вставил себе в ноздрю. И вдохнул. Порошок попал куда-то не туда. В носу страшно запершило, и я троекратно чихнул. Хорошо, я догадался зажать нос и рот, и драгоценный порошок из меня не высыпался. Покой и блаженство охватили меня. Прошло несколько минут и я увидел склонившееся надо мной лицо Розалин Бибисер. Она нежно обхватила меня за плечи, внутри меня все вздыбилось, я с восторгом рассматривал ту яркую блондинку, в которую она неожиданно превратилась. Мы закружились с нею в медленном вальсе. Потом я подхватил ее на руки, и стал забрасывать на небо. Я увидел звезды, много-много незнакомых созвездий, что покрывали темное небо блестящей паутиной. Я видел, что где-то в глубине этого космоса зарождается жизнь и даже разглядел мужчину, который, по всей видимости, был богом, который с хитрым прищуром смотрел на меня, потом махал рукой, как бы прогоняя и вернул на землю…»