Наступила зима — суровая зима Крайнего Севера. На земле лежал мёртвый покров снега, морозы доходили до пятидесяти градусов. Закрылись все дороги, и лагерь приуныл: теперь не выберешься отсюда, даже если разрешат…

И тут счастье снова улыбнулось мне: весной 1942 года я попал в первую партию из тридцати человек, получивших разрешение отправиться на фронт.

На собачьих упряжках добрались мы до маленького заснеженного аэродрома, а оттуда на самолётах — до «Большой земли».

Трудно описать мою радость: я опять был свободным человеком! Возможность погибнуть на фронте не страшила меня. Умереть, зная, что борешься за Родину, — это ведь счастье!

Прежде всего написал письмо Елене. Карандаш дрожал в пальцах, на глаза навёртывались слёзы. Без малого пять лет — долгих, нескончаемых пять лет — не видел я своих, днём и ночью беспрестанно думал о них. Сыновья мои, верно, стали совсем большими. Егору уже двенадцать, Степану — восемь. Какие они теперь, не забыли ли меня? А Елена? Замучилась, бедняжка, — шутка сказать, жена врага народа, с двумя мальчишками на руках! Впрочем, я надеялся на её выдержку и твёрдый характер, — не такой человек моя Елена, чтобы пасть духом. Получить бы хоть весточку из дома!.. Но это пока невозможно: я ведь не мог сообщить Елене своего обратного адреса. Да и живут ли они в заводском посёлке?..

Недели две маршировали в учебном батальоне. Потом нас, лагерников, рассортировали по разным частям и отправили на фронт.

Эшелон, в котором находился я, двигался медленно, с большими остановками. Только в апреле прибыли мы на место назначения.

Последние дни нашего длительного путешествия дорога проходила по недавно освобождённым районам. Глядя в открытые двери товарного вагона на поруганную, опустошённую родную землю, бойцы становились молчаливыми, в глазах у них загоралась ярость. Разрушенные города, сожжённые дотла деревни, железнодорожные станции без единого уцелевшего здания — вот что оставили фашисты, отступая. Я ведь газет не читал, многого не знал, но сейчас, увидев картины страшных разрушений, понял, что война идёт особенная, — недаром её назвали Великой Отечественной!..

Разгрузились быстро, бесшумно в пустынной местности под покровом ночной темноты. Прошагав километров пятнадцать по лесу, на рассвете вышли к передовым. Грохот артиллерии, трескотня пулемётов, выстрелы из автоматов лавиной обрушились на нас.

Лица у необстрелянных бойцов посерели. Люди невольно съёживались, поджимались, готовые при выстреле припасть к спасительной земле. В первые дни на фронте всем кажется, что каждая пуля ищет именно его и каждый снаряд обязательно разорвётся над ним. Потом привыкаешь…

Пополнение встретили командир полка, молодой подполковник и пожилой комиссар. После короткого митинга нас накормили и распределили по ротам. Только здесь, в глубоко вырытых траншеях, я узнал, что нахожусь на Брянском фронте и что командует нами генерал Рокоссовский.

Я не был новичком — ведь ещё совсем мальчишкой побывал под огнём, не раз ходил в атаку, дважды был ранен. Однако то, что я увидел здесь, совсем не походило на войну, участником которой мне довелось быть. Тогда всё было проще: винтовка, шашка, десяток пулемётов на целый полк, несколько короткоствольных пушек — вот и всё вооружение. Запас патронов и боеприпасов, которых раньше хватало на месяц, теперь расходовался за считанные минуты. День и ночь шла пальба из всех видов оружия. Над нами кружились немецкие самолёты-корректировщики, их сменяли большие чёрные бомбардировщики. Окопы наши беспрерывно обстреливались крупнокалиберной артиллерией. Перед нами с треском шлёпались мины, не говоря уже о несмолкаемых пулемётных и автоматных очередях. Пули свистели по всем направлениям, сыпались на землю, словно горох из порванного мешка. Казалось, стоит поднять голову — и будешь немедленно убит. Нужны были крепкие нервы, чтобы выдержать всё это.

Между тем жизнь шла своим чередом. В положенные часы кашевары приносили горячую пищу, раздавали свежий хлеб. Старшина выдавал махорку и заветные сто граммов водки. Мы ели, пили, курили. В перерывах между боями вели сердечные беседы о совершенно посторонних вещах. Главной темой наших бесед были дом, семья, дети и мирная жизнь, казавшаяся сейчас полузабытой сказкой…

Дня через три наша рота участвовала в тяжёлых боях за деревню Маклаки. Деревня эта раскинулась на возвышенности, и немцы, закрепившись в ней, контролировали всю окрестность. Ведя прицельный огонь, они препятствовали нашему продвижению вперёд. Мы трижды поднимались в атаку, но каждый раз, неся большие потери, откатывались назад.

Наступили сумерки. Усталые, возбуждённые бойцы сидели в траншеях и, покуривая, толковали о том, что сегодня атаки, видимо, больше не будет. Вдруг позади нас послышался нарастающий свист, и вслед за тем небо, как молнии, прочертили огненные шары. Они падали на немецкие позиции, сжигая все — дома, деревья, даже влажную траву. Шквал невиданного огня продолжался недолго, может быть минут десять, — и всё было кончено. Огневые точки противника умолкли, наступила непривычная тишина. Мы в четвёртый раз поднялись в атаку и, не встречая никакого сопротивления, заняли не только деревню, но и несколько безымянных высот, расположенных за нею. Нам досталось много трофеев. Оставшиеся в живых, видимо, в панике побросали всё.

Я впервые увидел трупы «непобедимых» немецких солдат. Их было много. В коротких грязновато- зелёного цвета шинелях, в подкованных стальными гвоздями сапогах, они лежали всюду — у орудий и пулемётов, в блиндажах, оврагах и лощинах, где ещё не успел стаять снег. Пленные брели в тыл под охраной наших автоматчиков.

Укрепившись на новых позициях, мы легли отдохнуть. Не успели заснуть, как к нам, в полуразрушенную хату, пришёл политрук и спросил: нет ли среди нас знающих испанский язык?

Я поднялся и ответил: испанского языка не знаю, но свободно говорю по-французски и, думаю, пойму испанца.

Политрук записал мою фамилию и ушёл. Через час он пришёл за мной и повёл в штаб полка. По дороге рассказывал, что среди пленных оказался один испанец из Голубой дивизии, его нужно было допросить.

— Из разведотдела полка позвонили по всем батальонам с просьбой найти человека, знающего испанский язык, но такого не оказалось. Хорошо, хоть ты нашёлся. Может, в самом деле сумеешь объясниться с ним, — сказал он.

Разведотдел полка помещался в уцелевшем домике на окраине соседней деревни. Принял меня худощавый майор с усталым лицом, красными от бессонницы глазами. Я отрапортовал по всей форме:

— Товарищ майор, боец Силин по вашему приказанию прибыл!

— Садитесь, — он указал рукой на табуретку. — Сейчас приведут пленного испанца, попробуйте поговорить с ним, — может, поймёт… А то я долго бился — и по-немецки, и по-английски, — никакого толка!..

В комнату в сопровождении автоматчика вошёл маленького роста солдат, заросший чёрной щетиной. Он пугливо озирался по сторонам и встал перед майором навытяжку.

— Скажите этому бравому фашисту, что может стоять вольно, — поморщился майор.

Я заговорил с испанцем по-французски, и его испуганное, туповатое лицо сразу оживилось.

— Да, я вас понимаю! — ответил он.

Из дальнейшего допроса выяснилось: по профессии он официант, долгое время был безработным, а тут предложили заманчивые условия… Конечно, в Мадриде никто им не говорил, что придётся воевать на русском фронте, — иначе он ни за что не согласился бы вступить в Голубую дивизию!..

— Выходит, не для войны, а ради увеселительной прогулки он стал солдатом и пожаловал к нам сюда, — сказал майор, когда я перевёл слова пленного.

Испанец заморгал глазами и вдруг заплакал.

— Не убивайте меня, ради святой Марии! Я расскажу вам всё, что знаю. Дома осталась старуха мать, она с голоду помрёт без меня. Прошу вас, не убивайте, — бормотал он, всхлипывая.

Он рассказал, что так называемая Голубая дивизия, насчитывающая в своих рядах около тысячи двухсот солдат и офицеров, первоначально находилась где-то в районе Ленинграда. Недавно батальон, в котором он служил, перебросили сюда. Испанец утверждал, что большинство солдат его батальона погибло в последних боях, уцелели немногие. Ему война надоела, — он затаился в овраге и добровольно сдался в плен.