Посвящается Антонии

Это записка самоубийцы. Когда вы ее отложите (а такие вещи всегда нужно читать медленно, чтобы не упустить ни одной улики, ни одной красноречивой оговорки), Джона Сама уже не будет. По крайней мере, по замыслу. Кто их знает, эти записки, правда? В планетарной совокупности всей жизни, записок о самоубийстве гораздо больше, чем собственно самоубийств. В этом отношении они подобны стихам, записки о самоубийстве: когда-нибудь каждому приходит в голову попробовать себя на этой ниве, и не имеет значения, есть у вас талант или нет. Все мы пишем их у себя в голове. Обычно записка — это главное. Поставив точку, вы продолжаете свое путешествие во времени. И не жизнь истекает, а записка. Или наоборот. Или смерть. Кто ж их знает, эти записки, правда?

Кому записка адресована? Мартине, Филдингу, Вере, Алеку, Селине, Барри... или Джону Саму? Нет. Она предназначена тебе, читатель мой благосклонный, ненаглядный.

М.Э.

Лондон, сентябрь 1981

Когда мое такси свернуло с Эф-Ди-Ар-драйв, чуть ли не сразу за Сотой, то из проулка, хищно скребя осями асфальт, наперерез нам выскочил набитый черными «томагавк». Резко приняв влево, мы угодили колесом в глубокую колдобину или зацепили закраину люка; крыша кабины ухнула вниз и с грохотом ружейного выстрела припечатала меня прямо по макушке. Только этого мне и не хватало, и так голова, зубы, спина и сердце все время болят, плюс крепко набрался в самолете, в глазах плывет, и весь ватный.

— Ничего себе, — выдавил я.

— Угу, — отозвался шофер из-за покрытой сетью дощин пластиковой перегородки. — Торч просто.

Водитель был лет сорока, поджарый, лысеющий. Немногочисленные пряди, длинные и влажные, свисали на шею и вдоль плеч. Для пассажира шоферы такси к этому и сводятся — сердитые шеи, сердитые лохмы. Данную сердитую шею испещряли сплошные воронки и кратеры, а багровые на просвет уши так и лучились нерастраченной подростковой злобой. Ссутулившись, он бессильно уронил на руль длинные руки.

— Всего-то сто мужиков надо, — бросил он мне. — Сто мужиков, таких, как я, и в городе этом гребаном ни одного черномазого не останется, ни пиара.

Я напряг слух. Последнее время меня стал мучить шум в ушах, мне то и дело что-нибудь мерещилось. Рев реактивного двигателя, бьющееся стекло, леденящий душу скрежет. Обычно утром, но не только. Например, сегодня в самолете — если, конечно, не путаю.

— Чего? — прокричал я в щель перегородки. — Сто мужиков? Всего-то?

— Как не фиг делать. Тушки покруче — и как не фиг делать.

— Тушки?

— Точно, пушки. Пятьдесят шестой калибр. Скорострельные.

Я откинулся на спинку и потер затылок. На паспортном контроле я проторчал два часа, подумать только. На очереди мне вообще потрясающе везет. Знакомо, правда? Хо-хо-хо! — думаю я, успешно протолкавшись в хвост самой короткой очереди и отдавив по пути не одну мозоль. Но самая короткая очередь не просто так самая короткая. Передо мной стоят одни марсиане, птеродактили, пришельцы из параллельного мира. Каждого из них неулыбчивый громила поперек себя шире в стеклянной кабинке должен выпотрошить и упаковать в цинковый гроб. «Работать или отдыхать?» — наконец услышал я вопрос. «Надеюсь, только работать», — совершенно искренне ответил я. С работой у меня обычно все путем, А вот на отдыхе вечно нарываюсь, причем весьма чувствительно для кармана... Потом полчаса в таможне, еще полчаса, пока не поймал этот вот мотор — и в придачу традиционный брызжущий пеной маньяк за рулем. Мне уже приходилось ездить в Нью-Йорке. Пять кварталов — и готово, весь изошел на слезы варварской тошноты. Даже подумать страшно, чем кончают питекантропы, которые занимаются этим весь день за деньги. Нет уж, увольте.

— Ну и зачем вам это? — спросил я.

— Чего?

— Перестрелять всех черномазых и пи-аров?

— Они думают, раз я кручу баранку..... — он оторвал от руля вялую расплющенную ладонь, — то уже не человек, а дерьмо.

Я вздохнул и подался к щели:

— Знаете что? — проговорил я. — Вы и есть дерьмо. Раньше я думал, это просто ругательство такое. Впервые вижу в натуре.

Машина вильнула к обочине и остановилась. Привстав с места, водитель постепенно развернулся ко мне. Лицо его было куда мрачнее, сочнее, удачней, чем я даже рассчитывал, — в наростах отложений и девчоночье, глаза сверкают, губы жеманно поджаты; словно под маской кожи скрывается другое — истинное лицо.

— Ладно, вылазь. Вылазь, кому говорю!

— Хорошо, хорошо, — и я пихнул к двери свой чемоданчик, лежавший рядом на сиденье.

— Двадцать два доллара, — сказал водитель. — По счетчику!

— Ничего ты у меня не получишь, дерьмо.

Ни на миг не отводя взгляда, шофер пошарил под рулевой панелью и дернул специальный рычажок. Замки всех четырех дверей с вкрадчивой готовностью защелкнулись.

— Слушай сюда, мудила жирный, — начал он. — Мы на углу Девяносто девятой и Второй. Деньги. Деньги гони.

Он пригрозил, что отвезет меня чуть подальше, кварталов на двадцать, и выпихнет из машины, прямо там. Когда черномазые со мной разберутся, сказал он, от меня только рожки да ножки останутся.

В заднем кармане у меня завалялись несколько купюр от прошлой поездки. Я просунул в щель перегородки двадцатку. Водитель отщелкнул замки, и я выкарабкался наружу. Ну что тут еще скажешь.

И вот я стою со своим портфельчиком в потоках сокрушительного света и островного дождя. За мной высятся корсетные ребра промзоны Эф-Ди-Ар-драйв и водные массы... Дело, наверно, уже к восьми, но плаксивое дыхание дня все так же прикрывает свой блеск, угасающий блеск, совершенно ни к черту — под дождем, под струями. На той стороне грязной улицы в дверном проеме вымершего винного магазинчика маячат трое черных подростков. Но я слишком крупная дичь, и метать заводки им явно грустно, Я вызывающе прикладываюсь к бутылке, купленной в дьюти-фри. По моему времени уже первый час ночи. Фильм просто тошнотворный. И это ведь только начало.

Я пытался поймать такси, но без толку. Это же Первая, а не Вторая, почти трущобы. Все такси направляются в обратную сторону, рвут когти по Второй и Лексингтон-авеню. Какие-то полминуты в Нью- Йорке — и уже меряю шагами асфальт, долгая прогулка по Девяносто девятой.

Знаете, еще месяц назад я бы так не поступил. Честное слово, не поступил бы. Тогда я, главным образом, избегал. А теперь только и жду, что еще произойдет. И ведь происходит. Будто никак иначе нельзя. Остается лишь смотреть в оба и ждать... Говорят, инфляция — санитар этого города. Засучив рукава, бакс приступает к расчистке авгиевых конюшен. Но и здесь происходит. Спуски ешься по трапу самолета, озираешься, вдыхаешь полной грудью — и приходишь в себя в одном нижнем белье где-нибудь южнее СоХо[1] или в больничной койке на растяжке, на груди серебряный поднос и перевитый ленточкой счет, и тип в белом говорит: «Доброе утро, сэр. Как вы себя чувствуете? С вас пятнадцать тысяч долларов...» Происходит даже здесь — и что-нибудь ждет, не дождется, чтобы произойти со мной. Я это чувствую. Последнее время жизнь кажется мне леденящей кровь шуткой. Последнее время она стала обретать, не побоюсь этого слова, форму. Что-то ждет, не дождется. И я жду. Скоро ему надоест ждать — не сегодня, так завтра. Что-нибудь ужасное может произойти в любой момент. В этом и ужас.

На нашей планете страху нечего бояться. Страх живет себе припеваючи. Все мы пляшем под его дудку. Ей Богу. И нечего морочить себе голову, сестренка... Когда-нибудь я наберусь духу и подойду прямо к нему.