Солнце мелким решетом пыль по избе сеет. Кот на подоконнике за ухом лапой чешет.

Бабушка Матрена в переднем углу божию матерь просит со вздохами:

— Пресвятая владычица, матушка, сохрани непутевого сына Андрона. Воевать пошел дурак — убьют.

Кладет поклон земной в половичку, башмаки каблуками кверху торчат. Падает слеза незаметная — жертва скорбящего сердца.

— Жалко дурака, — молодой.

Вечер в окно заглядывает. Стоит на завалинке тихий, темную кисею распускает.

Кот на подоконнике лицо умывает.

Бабушка Матрена с угрозой к нему:

— Ты кого манишь, несуразный? Брысь!

Дверь — настежь, на пороге колокольчики заиграли. По глазам ударила рубашка красная. Шапка пальцем кверху, на шапке звезда пять концов. Бабушка — в угол от страху, ругает кота тихонько:

— Наманил, нечистый!

Снял шапку страшный человек, маленько на детище похож.

— Здравствуй, мама!

Голос-то, голос-то, как у Андрона.

— Или не узнаешь?

— Господи Сусе-Христе, Андронушка!

Оплела Андронову шею руками, плачет, улыбается бабушка Матрена, ищет родинку на левой щеке.

— Дай-ка, дай погляжу! Несуразный.

Шагнет Андрей — по избе колокольчики.

Направо — звон, налево — звон. С музыкой весь.

— Чего это гремит у тебя? Али игрушку какую привез?

— Шпоры, мам.

— Ох, выдумщик, выдумщик! Деньги-то не бережешь!

Улицей Михаила, отец, торопится.

То широко шагнет, то остановится.

Слышал он про Андроновы колокольчики — робость берет.

— Кабы признал отца-родителя! Нынче эдак.

Наперед пускает шутку в дверь:

— Фу, дери ее паром — оборина развязалась! Скоро, что ли, в сапоги обуют крестьянскую сословью?

Бабушка Матрена молодицей к нему:

— Андрон домой вернулся!

— Хромой?

— Тьфу тебе на язык!

Не видит Михаила лица, увидал рубаху Андронову: очень уж красная.

— Ну, давай поцелуемся с живым свиданием.

— Здравствуй, тятя.

— Здорово.

На столе — револьвер Андронов в кожаном мешочке.

— Это чего у тебя?

— Огнестрельное оружие.

— Бьет?

— На пятнадцать саженей две доски вершковых.

— Слышала, мать?

Голос у бабушки девичий, тонкий.

— Какой ты нехороший отец! Сейчас и допытываться.

Самовар на радостях раскричался, бабушка и на него с упреком:

— Ты, шайтан, к добру ли? Голос у тебя больно дикой.

Андрон ей по-книжному:

— Чудная ты, мама. Самовар — предмет неодушевленный.

Михаила глазами на бабушку: 'Поняла еси?'

И бабушка глазами на Михаилу: 'У-у, ты мне, дурак старый!'

Полон стол гостей.

Дядя Лизар, Клим с женой, Ерофей с женой, Ваньча с женой, Прохорова солдатка — маков цвет. Груди — бугры полевые, руки крупитчатые. Клим с Ерофеем на мужиков похожи: бороды длинные, волоса нерасчесанные. Ваньча — мальчишка: усы реденькие, бороденка — четыре волоса. И баба неказистая у него: живот под юбкой желудем выщелкнулся, на носу веснушки рассыпаны. Всю обсосал Ваньча от нечего делать. Ночи длинные, мастерства другого не знает.

Бабушка Матрена в кубовую кофту из сундука нарядилась. Голову платочком беленьким повязала. Павой по избе расстилается. Рубашка на Михаиле пузырем дуется, ниже живота тесемочкой перетянута. Тоже фасон держит. Бороду гребешком продрал.

Самовар — жеребенок стоялый, пар в одну ноздрю пускает, крышкой сердито постукивает. Чашки с блюдечками перебор ведут, гости шумно разговаривают.

— Кушайте, пожалуйста.

— С вашим приездом, Андрон Михайлыч!

— В какех городах находились?

— В разных. Двенадцать губернских проехал.

— На Капказе не случалось?

— Кавказ не нашей территории: грузины там с меньшевиками.

Бабушка Матрена угощает по-свадебному:

— Сахару-то, а вы берите сахару-то!

Не терпится с радости, шепчет Ерофеевой на ухо:

— Три фунта привез.

Ерофеева — Климовой на ухо;

— Три фунта.