Начать нужно с описания Озерного края, в котором жил Томаш. Эта часть Европы долго была покрыта ледником, и в пейзаже ее чувствуется суровость севера. Земля здесь в основном песчаная и каменистая, пригодная только для картошки, ржи, овса и льна. Это объясняет, почему человек не уничтожил леса, которые несколько смягчают климат и защищают от ветров с Балтийского моря. Преобладают в них сосна и ель, есть березы, дубы и грабы, но совсем нет буков — граница их распространения проходит гораздо южнее. По лесам здесь можно ходить долго, не утомляя глаз, потому что у сообществ деревьев, как у человеческих городов, есть свои неповторимые особенности: они образуют острова, полосы, архипелаги, тут и там отмеченные какой — нибудь дорогой с колеями в песке, домиком лесника или старой смоловарней, чьи разваливающиеся печи оплетены растительностью. И всегда рано или поздно с пригорка открывается голубая гладь озера с белым, едва различимым пятнышком чомги, с вереницей уток, летящих над камышами. На болотах здесь водится бесчисленное множество птиц. Весной в здешнем бледном небе висит накатывающий волнами гул, «ва-ва-ва» бекасов — так шумит воздух в их рулевых перьях, когда они совершают свои монотонные пируэты, означающие любовь. Этот слабый гул, бормотание тетеревов, будто где — то далеко кипит горизонт, и кваканье тысяч лягушек в лугах (от их числа зависит число аистов, вьющих гнезда на крышах изб и овинов) — таковы голоса той поры, когда после бурного таянья снегов цветут калужница и волчье лыко — мелкие лилово-розовые цветочки на безлистных еще кустах. Два времени года присущи этому краю, словно он создан для них: весна и осень — долгая, чаще всего погожая, полная запаха мокнущего льна, стука трепалок и доносящегося издалека эха. Гусей охватывает тогда беспокойство: они неловко срываются с места, желая взвиться в небо вслед за перекликающимися в вышине дикими братьями; порой кто-нибудь приносит домой аиста с переломанным крылом: это тот, что спасся от клювов блюстителей закона, предающих смерти неспособного лететь к Нилу товарища; люди рассказывают, что где-то в округе волк утащил кабанчика; в лесах слышится музыка охотничьих собак: сопрано, бас и баритон лают на бегу, гоня зверя, и тембр лая выдает, по чьему следу они идут — зайца или косули.

Фауна здесь смешанная, еще не вполне северная. Попадаются белые куропатки, но есть и серые. У белки зимой мех становится дымчатым. Есть два вида зайцев — один обыкновенный, русак, который зимой и летом выглядит одинаково. Второй, беляк, меняет шерсть и становится неотличим от снега. Такое сосуществование видов дает ученым пищу для размышлений, но дело осложняется еще и тем, что, как говорят охотники, у русака есть две разновидности: полевая и лесная, которая иногда скрещивается с беляком.

До недавнего времени местные жители производили дома всё, что им было необходимо. Они носили грубое полотно — женщины раскладывали его на траве и поливали водой, чтобы оно побелело на солнце. Поздней осенью, когда наступала пора сказок и песен, пальцы под мерный стук прялки тянули из кудели пряжу. Из этой пряжи хозяйки ткали на домашних станках сукно, ревниво оберегая секреты рисунка: в елочку, в клеточку, такой цвет в основу, такой — в уток. Ложки, кадки и все нужные в хозяйстве вещи вырезали из дерева, как и башмаки. Летом носили большей частью лапти из липового лыка. Только после Первой мировой войны стали появляться кооперативные молокозаводы, пункты хлебо — и мясозаготовки, а потребности деревенских жителей начали меняться.

Избы здесь строят из дерева и кроют не соломой, а гонтом. Журавли — поперечная жердь с грузом на одном конце, опирающаяся на раздвоенный столб, — служат, чтобы вытаскивать ведро из колодца. Гордость местных хозяек — маленькие палисадники перед домом. В них выращивают георгины и мальвы — цветы, которые разрастаются вдоль всей стены, а не украшают одну лишь землю, так что из-за забора не видно.

От этой общей картины перейдем к долине реки Иссы, которая во многих отношениях необычна для Озерного края. Исса — река черная, глубокая, с ленивым течением и берегами, густо поросшими лозняком; кое-где ее поверхность еле видна из-под листьев водяных лилий; она вьется среди лугов, а поля, раскинувшиеся на пологих склонах по обоим ее берегам, отличаются плодородной почвой. Долина известна редким у нас черноземом, буйными садами и, быть может, отрезанностью от мира, которая никогда не представлялась здешним жителям обременительной. Деревни здесь зажиточнее, чем в других местах. Лежат они либо по сторонам большой дороги, идущей вдоль реки, либо выше, над ней, на косогорах, и вечерами глядят друг на друга огоньками окон через пространство, которое, как резонатор, повторяет стук молотка, лай собак и голоса людей, — может, потому долина так славится своими старыми песнями, которые здесь поют, раскладывая на голоса, не в унисон, стараясь победить соперников из деревеньки напротив более красивым медленным угасанием фразы. Собиратели фольклора записали на берегах Иссы много сюжетов, восходящих к языческим временам, — как, например, рассказ о Месяце (у нас это мужчина), покидающем супружеское ложе, где он спал со своей женой — Солнцем.

Особенность долины Иссы — большее, чем в других местах, количество чертей. Может быть, трухлявые ивы, мельницы и заросли по берегам особенно удобны для существ, которые показываются людям, только когда сами того пожелают. Видевшие их говорят, что черт невысок, ростом с девятилетнего ребенка, носит зеленый фрачок, жабо и белые чулки, волосы заплетает в косицу, а в башмаках с высокими каблуками пытается скрыть копыта, которых стесняется. К этим рассказам следует относиться с некоторой осторожностью. Весьма вероятно, что черти, зная суеверный трепет народа перед немцами — людьми торговыми и учеными, — стараются придать себе серьезности, одеваясь как Иммануил Кант из Кенигсберга. Недаром на берегах Иссы нечистую силу называют еще «немчиком» — имеется в виду, что черт стоит на стороне прогресса. Однако трудно предположить, что они носят такие костюмы ежедневно. Например, их любимая забава — пляски в осетях,[1] пустых сараях, где треплют лен, обычно стоящих в стороне от построек: как же им во фраках поднимать клубы пыли и кострики,[2] не заботясь о сохранении приличного вида? И почему, если им дано своего рода бессмертие, они должны выбрать именно костюм XVIII века?

Толком неизвестно, до какой степени они могут менять обличье. Когда вечером накануне дня святого Андрея девушка зажигает две свечи и смотрит в зеркало, она может увидеть будущее: лицо мужчины, с которым будет связана ее жизнь, а иногда лицо смерти. Черт ли так рядится, или тут действуют другие магические силы? И как отличить существ, появившихся здесь с приходом христианства, от других, прежних местных жителей: от лесной колдуньи, подменяющей детей в колыбелях, или от маленьких человечков, выходящих ночью из своих дворцов под корнями черной бузины? Есть ли между чертями и прочей тварью какой-то сговор, или они просто живут друг возле друга, как сойки, воробьи и вороны? И где тот край, куда прячутся те и другие, когда землю давят гусеницы танков, у реки копают себе неглубокие могилы приговоренные к расстрелу, а среди крови и слез, в ореоле Истории, встает Индустриализация? Можно ли представить себе съезд в пещерах — глубоко в недрах земли, где уже жарко от огня жидкого центра планеты, — на котором сотни тысяч маленьких чертей во фраках серьезно и с грустью слушают ораторов, выступающих от имени центрального комитета ада? Вот ораторы возвещают, что в интересах общего дела пора перестать резвиться в лесах и лугах, что момент требует иных средств, и отныне высококвалифицированные специалисты будут действовать так, чтобы умы смертных не подозревали об их существовании. Раздаются аплодисменты, но вынужденные, ибо слушатели понимают, что нужны были только в подготовительный период, что прогресс загоняет их в мрачную бездну, и не видать им больше