Началось это так. Я все помалкивал. Ни гугу. Это Артюр Ганат меня за язык потянул. Он тоже студент- медик, свой парень. Встречаемся мы, значит, на площади Клиши. Время – после завтрака. У него ко мне разговор. Ладно, слушаю.

– Чего на улице-то стоять? Зайдем. Ну, зашли.

– Здесь на террасе только яйца варить, – заводится он. – Давай в кафе.

Тут мы замечаем, что на улице ни души – такая жара; извозчиков и тех нет. В холода тоже никого не бывает; помню, все тот же Артюр сказал мне на этот счет:

– Вид у парижан всегда занятой, а на самом-то деле они просто гуляют с утра до ночи; недаром, когда не очень разгуляешься – слишком жарко или слишком холодно, – их опять совсем не видно: сидят себе по кафе да кофе с молоком или пиво потягивают. Так-то оно. Вот говорят: век скорости. Это где? Все болтают: большие перемены. В чем? По правде сказать, ничего не изменилось. Все по-прежнему любуются сами собой, и точка. И это тоже не ново. Изменились одни слова, да и те не очень: одно-другое, мелочь всякая.

Изрекли мы эти полезные истины и сидим, довольные собой, на дамочек в кафе пялимся.

Потом разговор переходит на президента Пуанкаре[4]: он в то утро как раз собирался быть на торжественном открытии выставки комнатных собачек; потом, слово за слово, перескакиваем на «Тан», где об этом написано.

– «Тан» – вот это газета! – принимается меня заводить Артюр Ганат. – Нет такой другой, чтобы французскую нацию лучше защищала!

– Очень это французской нации нужно! Да такой нации и нет, – отвечаю я, чтобы показать: сам, мол, подкован и все у меня тип-топ.

– Нет есть. В наилучшем виде есть. И нация что надо! – гнет он свое. – Лучшая нация в мире. И козел тот, кто от нее отрекается.

И давай на меня пасть разевать. Я, понятное дело, не сдаюсь.

– Свистишь! Нация, как ты выражаешься, – это всего-навсего огромное скопище подонков, вроде меня, гнилых, вшивых, промерзших, которых загнали сюда со всего света голод, чума, чирьи, холод. Дальше-то уже некуда – море. Вот что такое твоя Франция и французы.

– Бардамю, – возражает он важно и малость печально, – наши отцы были не хуже нас. Не смей о них так.

– Вот уж что верно, то верно, Артюр! Конечно, не хуже – такие же злобные и раболепные, даром что их насиловали, грабили, кишки им выпускали. А главное – безмозглые. Так что не спорю. Ничего мы не меняем – ни носков, ни хозяев, ни убеждений, а уж если и поменяем, то слишком поздно. Покорными родились, покорными и подохнем. Для всех мы бескорыстные солдаты, герои, а на деле говорящие обезьяны, болтливые плаксы, миньоны[5] короля Голода. Вот он нас и употребляет. Чуть заартачился, как он прижмет… У него руки всегда нас за глотку держат: тут уж не поговоришь – гляди, чтобы глотать не помешал. Ни за грош ведь удавит. Разве это жизнь?

– Но есть же любовь, Бардамю!

А я Ганату:

– Артюр, любовь – это вечность, что заменяет пуделям тумбу, а у меня свое достоинство есть.

– У тебя? Анархист ты, и все тут.

Хитрюга он со своими передовыми воззрениями – это же сразу видно.

– Верно, толстомясый, я – анархист. И вот доказательство: я туг сочинил кое-чего вроде молитвы, социальной молитвы мести. Сейчас ты мне скажешь, как она тебе. Называется «Золотые крыла».

И я декламирую:

«Бог, что считает минуты и деньги, Бог, отчаявшийся, похотливый и хрюкающий, как боров, что валяется где попало брюхом кверху и всегда готов ластиться, – вот он, наш повелитель. Падем же друг другу в объятия».

– У твоего сочинения нет ничего общего с жизнью, я – за установленный порядок и не люблю политики. И в день, когда отечество позовет меня пролить кровь за него, я отдам ее и филонить не буду.

Вот что он мне ответил.

А тут, хоть мы ничего не замечали, к нам исподтишка подбиралась война, да и голова у меня пошла кругом. Спор у нас был короткий, но жаркий, и я притомился. К тому же чуток разволновался: официант обозвал меня жлобом – я чаевых мало дал. Словом, мы с Артюром помирились. Окончательно. И почти во всем пришли к одному мнению.

– В целом ты прав, – примирительно согласился я. – В конце концов, все мы плывем на одной большой галере и гребем что есть сил – с этим ведь не поспоришь. Сами как на гвоздях сидим и других с собой тянем. А что с этого имеем? Ничего. Одни удары дубинкой, вечные нехватки, брехню и прочее свинство. «Работать надо!» – долдонят нам. А ихняя работа – это еще гаже, чем вес остальное. Торчишь в трюме, провонял, взмок от пота – и на, полюбуйся! На палубе прохлаждаются хозяева, дышат свежим воздухом, баб на коленях держат – красивых, розовых, раздушенных. Потом нас наверх высвистывают. Господа надевают цилиндры и принимаются нас накачивать: «Падлы, война! Мы им покажем, сволочам с родины номер два. Они у нас все на воздух сыграют. Вперед! Вперед! На борту есть все, что надо. А ну, хором! Рявкнем для начала так, чтобы все затряслось: «Да здравствует родина номер один!» Пусть всюду слышно станет. А кто громче всех заорет, тому медаль и Христов гостинчик! А кому, черт побери, неохота подыхать на море, пусть подыхает на суше: там оно еще удобней, чем здесь».

– Что верно, то верно, – одобрил Артюр: его вдруг легко убедить стало.

Тут как нарочно мимо кафе, где мы окопались, проходит полк; впереди, верхом, командир, здорово симпатичный и, видать, парень – ухо. Меня так и подкинуло от энтузиазма.

– Схожу-ка посмотреть, так ли все это! – кричу я Артюру и отправляюсь записываться в добровольцы.

– Мудак ты, Фердинан! – кричит он мне вдогонку: наверняка раздосадован, что мой героизм произвел