Сигары были докурены, и мы начали ощущать первые симптомы разочарования — встретившись через много лет, бывшие однокашники обычно убеждаются, что общего у них меньше, чем казалось. Резерфорд стал беллетристом, Вейланд — секретарем посольства; он-то и пригласил нас на обед в Темпельхоф — вроде бы не слишком охотно, но достаточно тактично — дипломат в подобных случаях всегда должен быть на высоте. Возможно, наша встреча не состоялась бы, не очутись мы, трое англичан- холостяков, в иностранной столице. Я успел заметить, что Вейланд (по школьному прозвищу Вейланд Третий) не избавился с годами и с получением ордена королевы Виктории от налета высокомерия, которое водилось за ним и раньше. Резерфорд был мне больше по душе: этот хилый карапуз-вундеркинд, которого я, случалось, то изводил, то опекал, со временем расцвел и округлился. Зарабатывал Резерфорд, наверняка, гораздо больше меня и Вейланда и вел более интересную жизнь, это вызывало у нас обоих легкую зависть.

Впрочем, вечер получился совсем не скучным. С террасы ресторана были хорошо видны огромные люфтганзовские аэропланы, которые прибывали со всех концов Центральной Европы, а когда сгустились сумерки и зажглись сигнальные огни, вся панорама озарилась феерическим театральным блеском. Был среди приземлившихся и английский самолет; пилот, проходя мимо нашего столика, поздоровался с Вейландом, но тот сначала не узнал его. А узнав, представил собравшимся, и мы пригласили летчика за наш столик. Это был славный парень, звали его Сандерс. Вейланд заметил в свое оправдание, что в комбинезоне и авиационном шлеме человека трудно узнать.

— Это точно, сам тому свидетель, — рассмеялся Сандерс. — Я же был в Баскуле.

Засмеялся и Вейланд, но довольно сдержанно, после чего мы заговорили о другом.

Сандерс отлично вписался в нашу маленькую компанию, и мы все вместе изрядно накачались пивом. Около десяти часов Вейланд отлучился к соседнему столику, и Резерфорд, воспользовавшись невольной паузой, спросил:

— Кстати, вы упомянули про Баскул. Я немножко знаю это место. И что же там приключилось?

— Да так, пустяки, — замялся Сандерс, — небольшое ЧП, когда я служил в военной авиации.

Но, как всякому молодому человеку, ему не терпелось продемонстрировать свою осведомленность.

— Дело в том, — доверительно продолжил он, — что какой-то афганец, паштун или бог весть кто угнал наш самолет, и тут такое началось… Конфуз невероятный! Этот молодчик подкараулил и оглушил пилота, забрал его ранец и незаметно пролез в кабину. Просигналил, все как положено, поднял машину в воздух и был таков. Так и исчез вместе с самолетом, вот ведь что обидно.

— Когда это случилось? — полюбопытствовал Резерфорд.

— Примерно год назад, в мае тридцать первого. Мы тогда эвакуировали гражданских в Пешавар из Баскула, там революция началась, помните? Из-за этой заварушки все и случилось. Ну, что было то было. Ясно только одно: о человеке всегда судят по одежке.

— Разве в самолете не дежурит второй пилот? — продолжал любопытствовать Резерфорд.

— Дежурит — на обычных транспортных. А эта машина была особая, высшего класса, принадлежала раньше какому-то махарадже. Ее использовали для высотной аэрофотосъемки в Кашмире.

— Так вы говорите, до Пешавара самолет не долетел?

— Не долетел и посадок не делал. Это-то и странно. Местный угонщик удрал бы в горы и потребовал выкуп за пассажиров. Наверное, все они погибли. На границе полно глухих мест, разбиться там можно запросто — поминай потом как звали.

— Да, тамошние места мне известны. А сколько было пассажиров?

— Вроде бы четверо. Трое мужчин и женщина — миссионерка.

— А не было ли среди них человека по фамилии Конвей?

— Да, совершенно верно, откуда вы знаете? — удивился Сандерс, — «краса и гордость» Конвей — вы с ним знакомы?

— Мы учились в одном колледже, — смутился Резерфорд.

Это была сущая правда, и смущаться ему, вроде бы, было не с чего.

— Отличный малый, — сказал Сандерс, — в Баскуле про него такое рассказывали…

— Да, это правда, — кивнул в ответ Резерфорд, — но все же поразительно… совершенно поразительно…

Он, похоже, собирался с мыслями после короткого экскурса в прошлое, затем спросил:

— В газетах ничего не писали об этом, иначе я был бы в курсе. А вы знаете, что там было?

Сандерс неожиданно смешался, и мне даже показалось, что он вот-вот зальется краской.

— Я и так, наверное, сболтнул лишнее. Хотя теперь это уже не имеет значения. Старая история — в гарнизонных столовых она никого больше не волнует, а на базарах и подавно. Видите ли, это дело замяли, я имею в виду подлинные обстоятельства. Могло произвести нежелательное впечатление. Официально было объявлено: один из самолетов пропал, только назвали фамилии. И никаких подробностей, чтобы не привлекать внимания.

В этот момент Вейланд снова подсел к нашему столику.

— Послушайте, Вейланд, — полуоправдываясь, обратился к нему Сандерс. — Тут ребята толковали про Конвея, и я, кажется, проговорился о той баскульской истории. Это не страшно, как вы думаете?

Вейланд напряженно молчал. Было очевидно, что он пытается совместить роли гостеприимного хозяина-земляка и блюстителя казенных прописей.

— Должен заметить, — наконец вымолвил он, — что это не шуточки. Неужели вам не внушали в летной школе, что офицер обязан помалкивать о происшествиях на службе? Это дело чести.

Отчитав молодого человека, он, уже более дружелюбно, заговорил с Резерфордом.

— Разумеется, к тебе это не относится, ты свой человек, сам понимаешь, иногда необходимо, чтобы события на границе держались в тайне.

— Как бы то ни было, — сухо отозвался Резерфорд, — людям всегда хочется знать правду.

— От тех, кому положено знать, никогда ничего не скрывали. Говорю так, потому что сам тогда служил в Пешаваре. Ты с Конвеем и после школы водил знакомство?

— Немного в Оксфорде, потом еще где-то встречались. А ты хорошо его знал?

— Видел раза два, когда проходил службу в Ангоре.

— Он тебе понравился?

— Мне показалось, что он умный человек, но какой-то заторможенный.

— Умный, это уж точно, — улыбнулся Резерфорд. — Перед войной еще он у нас в университете проявлял феноменальные способности. Всегда и всюду первый — и в сборной по гребле, и в студенческом союзе, призов набрал — не перечесть. И отличный музыкант — второго такого пианиста-любителя я в жизни не встречал. Исключительно разносторонняя натура, из тех, кого Джоуэтт[1] мог бы смело рекомендовать в премьер-министры. Но после Оксфорда он как-то пропал из вида. Правда, его карьере сильно помешала война. Он ушел на фронт совсем молодым и прослужил почти до самого конца.

— Я слышал, его вроде бы контузило, — сказал Вейланд, — но не так, чтобы сильно. И воевал он неплохо — получил во Франции крест «За безупречную службу». Потом, мне говорили, он вернулся на кафедру в Оксфорд, преподавал, а в двадцать первом уехал на Восток. Знал восточные языки, и его взяли без испытательного срока. Служил на разных должностях.

— Тогда понятно, — тут Резерфорд расплылся в улыбке. — Одному Богу известно, сколько талантов